Вместо того чтобы забрать свою пачку сигарет и отправиться восвояси, я как в трансе подошла к их столу, поздоровалась с этими парнями как с лучшими друзьями и уселась рядом с ними, не очень близко, конечно, потому что сообразила, что от меня плохо пахнет. И просидела, как пришпиленная, до полуночи, хотя, уходя из дому, не выключила свет и оставила работать радио, я даже не помнила, заперла ли дверь, но мне было плевать, лишь бы сидеть рядом с ним, а он даже и не думал ко мне клеиться и вообще посмотрел на меня всего пару раз и все время, весь этот час, талдычил о каком-то занудном юридическом казусе, а я глаз не могла оторвать от его рук и представляла себе, как они меня ласкают. За весь вечер я ни разу не раскрыла рта, не старалась обратить на себя его внимание, а только выжидала, как собака, как будто инстинктом чуяла, что с ним всякие фокусы бесполезны, а рисковать я не могла.

Когда подошел час закрытия, он поднялся, наконец взглянул на меня и без всяких церемоний сказал: «Я тебя провожу». Он не спрашивал, не предлагал — просто констатировал факт, как будто между нами все уже было решено.

По пути мы не перекинулись ни единым словом, просто молча шли рядом, а у меня в голове крутилось одно: что я буду делать, если он возьмет и уйдет, так и не договорившись о нашей следующей встрече.

Возле моего дома мы остановились, и я залепетала что-то о том, что дома меня никто не ждет, что мама в Гамбурге и что я могла бы угостить его пудингом. На самом деле я хотела, чтобы он поцеловал меня и спросил номер моего телефона. Он посмотрел на меня взглядом одновременно и слишком долгим и, слишком коротким, взял ключ у меня из руки и отпер дверь, а потом поднялся вместе со мной по лестнице, и я почувствовала, как у меня в груди что-то оборвалось, хотя он меня даже не коснулся.

Дверь нашей квартиры оказалась действительно лишь прикрыта, и он нахмурил лоб.

— Забыла запереть, — сказала я. И добавила: — Хочешь кофе?

И тут он в первый раз улыбнулся. А потом потянул меня в коридор и, прежде чем я успела захлопнуть дверь, обнял, и в эту секунду я почувствовала себя так, словно в моем теле открылись какие-то неведомые шлюзы. Мы бросились друг к другу, одежда полетела в сторону, и на краткий миг у меня промелькнуло: а вдруг Ма придет. Но она не пришла. Впрочем, мне было все равно, даже если бы она нас увидела. Не существовало никого, кроме него. Кроме него и меня.

Потом мы лежали в постели, и я наполовину осушила стоявшую на кухне бутылку — Ма, когда приходила от Вуппермана, позволяла себе пропустить стаканчик. Мы пили прямо из бутылки, я набирала в рот вина, а он целовал меня, и вино перетекало изо рта в рот.

Нора уж точно мариновала бы его не меньше месяца, прежде чем подпустить к своему роскошному телу. Я часто думаю: может, и мне надо было действовать так же. Может, он подумал, что я веду себя так с каждым встречным и меня слишком легко заполучить. Потому и дорожить мной не стоит.

Чушь все это. Люди, когда у них что-то не ладится, находят тому тысячу объяснений. А когда все ладится, никто не спрашивает почему.

Какая жалость, что Клер так безбожно обкромсала свои прекрасные волосы! Почему бы ей не сходить к хорошему парикмахеру в Мюнхене или даже здесь? Причина явно не в нехватке времени или денег. Голова у нее выглядит так, словно ее мыши обгрызли, но в этом-то и фокус: чем старательнее она пытается себя обезобразить, тем восхитительнее выглядит. То ли глаза и рот стали выразительнее, хотя я так и не понимаю, в чем секрет. Фиалково-голубые глаза — не такая уж редкость. Видимо, все дело в оттенке — у нее фиалково-голубой переходит в бархатно-фиолетовый, точь-в-точь цвета фиалок «Швейцарский великан», которые я весной высаживаю на двух клумбах прямо перед входом в дом. Нижняя губа кажется немного полнее верхней, но этот эффект, скорее всего, достигается с помощью помады, и в результате ее маково-алый рот смотрится как рана на бледном лице. Будь я мужчиной, наверняка потеряла бы голову от одного взгляда на нее. Додо тоже неплохо поработала над своим лицом, но, как всегда, не удержалась на тонкой грани между яркостью и вульгарностью.

Мы шагали по мокрой мостовой, я — в середине, они по бокам. Улицы к этому часу совсем опустели. Мы шли в «Эрмитаж». Надеюсь, рекомендации портье можно верить. Он сказал мне, что это самый достойный ресторан в городе. По моей просьбе он заказал для нас столик и уверил, что мы проведем прекрасный вечер. Его познания в немецком ограничивались несколькими фразами, но словарный запас вызывал у меня умиление. «Ты проводить изысканный soirée,[31] madame!» — так он заявил. Я сунула ему банкноту и тут же подумала, что недолго мне еще раздавать чаевые, во всяком случае, вот так, собственноручно и повинуясь порыву. И уж тем более за заказ столика в дорогом ресторане.

В общем, я приняла твердое решение проявить щедрость. И если Додо и Клер нравится топать рядом со мной по этому темному городу в угрюмом молчании, — кстати сказать, топать на ужин, на который я их пригласила, — сделаю вид, что меня это устраивает. Хотя, не скрою, я бы не прочь с ними поболтать. Как раньше. О всяких пустяках. Мы бы хохотали на ходу и рассказывали друг другу всякие забавные истории из жизни, а потом остановились бы у витрины и возмутились ценами, а дойдя до памятника балерине, вспомнили бы о школе и об уроках танцев. Или о том, как в 76-м, за несколько недель до Рождества, Лотар придумал каждую ночь тайком вешать мне на дверь пакетик с каким-нибудь подарком.

Додо меня тогда засмеяла, а потом, ни слова мне не сказав, сама соорудила подарочный пакетик и в сочельник сунула его в портфель Лотара. Чтобы он подумал, что это от меня. А в пакет напихала гнилых орехов, которые насобирала с земли, наверное, по дороге в Тангштедт — там росло много орехов, и в детстве мы всегда их там рвали. На обертке она нарисовала пронзенное стрелой красное сердце, из которого вниз падали кровавые капли. Лотар, конечно, удивился, обнаружив у себя в портфеле эту гадость, и спросил меня, зачем я это сделала. Я сначала ничего не поняла, но потом, разумеется, догадалась, что это проделки Додо, и попыталась ее пристыдить. Но она только смеялась, особенно когда я сказала, что мне жалко Лотара.

Что бы она сказала сегодня, если бы узнала, какую боль причинила мне разлука с ним и какой мукой стало возвращение к Ахиму. Если бы мы могли иметь еще детей, я пережила бы это легче, но увы. По мнению Ахима, достаточно и двоих. В январе 89-го, я точно помню дату, он внезапно решил пройти процедуру стерилизации. Помню и наши бесконечные дискуссии по этому поводу, которые ни к чему не привели — он сделал так, как захотел. Его аргументы в основном сводились к тому, что за десять лет мы сэкономим кругленькую сумму на противозачаточных препаратах. Они меня не убедили — в конце концов, есть и другие методы.

Еще мы могли бы вспомнить о наших мучениях на уроках физики, которую дружно ненавидели; при этом из всей нашей троицы я была единственной, кто к ним серьезно готовился. Господин Мике обожал ставить опыты со светом, для чего зашторивал окна и курил прямо в классе, — якобы для того, чтобы нужный эффект проявился нагляднее. Для Додо это был просто праздник! Она тут же щелкала зажигалкой и принималась дымить, чтобы помочь господину учителю и усилить эффект. Или о наших велосипедных прогулках в Клевенштенерский лес или в Ведьмину пещеру, где мы устраивали пикники. Мы с Додо загорали без верха, трясясь от страха, что за нами кто-нибудь подсмотрит, а Клер стояла на шухере. Или как Клер, выйдя из магазина, потеряла камамбер, и как на него случайно наткнулась сумасшедшая фрау Йессен. Потом она рассказала, сколько всего уже нашла на автобусных остановках: золотое обручальное кольцо, а уж монет — так просто без счету, но чтобы камамбер… У нее были сердитые и какие-то водянистые глаза, но в тот знаменательный день она от радости расплакалась и позволила нам выгулять ее собаку — вздорную жесткошерстную таксу по кличке Шалун. Когда она своим дребезжащим голосом подзывала ее, крик разносился за три улицы. Додо здорово умела ее передразнивать, сразу и не догадаешься, кто вопит: старая фрау Йессен с водянистыми глазами или наша подруга.