— Нет. Только не сейчас. Не могу. Я не знаю, как смотреть на нее, не знаю, что говорить. Я так ненавижу себя!

Возвратясь в штаб фронта, Андрей Бочаров получил письмо от своего дяди Андрея Петровича Канунникова. Твердым, с заметными признаками старинного правописания почерком Андрей Петрович писал:

«Дорогой Андрей! Ты прости, что я беспокою тебя своим письмом в такое трудное и суровое время. Пишу я тебе по очень важному, неотложному делу. У нас в семье случилось большое несчастье. Точнее: была семья, а теперь развалилась. А сказать прямее — семьи-то настоящей, кажется, и не было! Внешне это была счастливая семья, были мечты, но все это поразительное заблуждение. Да, ты не удивляйся, это я вынужден признать с большой горечью. С юных лет мечтал я о семье. Но жизнь не баловала меня в молодости. Работа за кусок хлеба, нищета, а потом прозрение, учеба, революционная деятельность и связанные с нею тюрьмы, ссылки, лишения. Но и в то тяжелое время, когда родился сын, я был счастлив по-настоящему, полно, до краев счастлив! Какие радужные планы о сыне строили мы тогда с твоей теткой, моей женой, в далекой сибирской ссылке. Если не гением, то хотя бы талантом, настоящим человеком представляли мы его. И он оправдывал наши надежды. Рос смышленым, бойким, резвым мальчиком. По пятому году он уже все буквы знал, а шести лет читать научился. И жизнь после революции пошла другая. Кусок хлеба насущного не стал для нас проблемой. Не нужно было за кринку молока для сына корчевать пни, валить лес или отрабатывать на полях богачей. Теперь все было, и мы создали сыну идеальные условия. А он, все такой же смышленый, резвый, сообразительный, рос и набирался сил. Закончил школу, потом институт, стал инженером, самостоятельным человеком! И вот на тридцатом году его жизни грянул гром. Все, оказывается, была иллюзия, самообман, страшное, непоправимое заблуждение. Сына своего я увидел таким, каким он был в действительности. Я подумать об этом не могу без содрогания. Это законченный негодяй, карьерист, шкурник, себялюбец. Да, Андрей, не удивляйся! Дико, страшно, но это так. Я не знаю, как у меня хватило сил перенести это несчастье. Видать, старая закваска сказалась. За последнее время я до мелочей передумал всю свою и его жизнь. Я никак не мог понять, почему так получилось. Теперь я, кажется, понял все. Да! Мы создали сыну идеальные материальные условия, и мы, особенно я, упустили одно, главное в жизни — не материальная обеспеченность. Это только результат жизни каждого человека, результат внешний, ощутимый для самого себя и видимый для других. Главное в жизни каждого человека — труд, уважение к другим людям и умение, вернее не просто умение, а органическая способность не мнить себя выше других, а свои личные интересы всегда подчинять общему делу. Вот этого-то как раз мы и не сумели привить своему сыну. Можно много придумать причин этому. Можно сослаться и на мою загруженность работой и т. д. и т. п. Но все это отговорки, самооправдания. Главное — и я уверен, что это главное, — в отношении родителей к сыну. Мы сами с пеленок внушали ему, что он самый хороший, самый умный, самый красивый из всех людей. Мы сами окружали его лестью и уважением своих друзей. Мы сами, создав ему наилучшие материальные условия, лишали его возможности по-настоящему увидеть жизнь и понять, что жизнь — это прежде всего труд. И в этих условиях рос он, мужал, считая себя выше всех, умнее всех и подчиняя себе все и вся.

Прости, Андрей, разболтался я по-стариковски. Просто у меня столько наболело. У меня к тебе огромная просьба. Андрей, дорогой, только правильно пойми меня. Это просьба не только отца, это просьба человека, желающего спасти другого человека. Владимир наделал много преступлений, его судили, ввиду войны удовлетворили его просьбу (вернее, это просьба не его, а твоей тетки, моей жены) послать его на фронт, чтобы он там боевыми делами искупил свою вину. Да, это слишком мягкий для него приговор. Но коли так, пусть так. Меня возмутило и встревожило другое. Ни сам он, ни его мать, а моя жена, не поняли всего ужаса его положения. Они опять начали искать лазейки, чтобы выпутаться как-то, избежать столкновения с настоящей жизнью и все оставить по-прежнему. Вот это и есть самое ужасное. В Москве я предотвратил все их попытки, и его действительно отправили на фронт. И все же постарались отправить туда, где служишь ты, надеясь, что ты сделаешь все, о чем они будут просить. Это я знаю твердо. Я нашел у жены письмо к тебе, где она просит об этом.

Андрей, дорогой племянник! Если ты честный человек, если ты настоящий коммунист, выполни мою единственную просьбу: никаких содействий моему сыну на фронте! Он должен пройти все, что проходит каждый подобный ему человек! Он должен искупить свою вину, увидеть жизнь такой, какой она есть на самом деле! В этом его спасение. А если и фронт не переродит его, то жизнь его все равно никому не нужна. Себялюбцам, карьеристам, шкурникам, тунеядцам — пусть это даже родные сыновья — нет места на советской земле!»

Ошеломленный Бочаров дважды перечитал письмо и, все еще ничего не понимая, начал читать в третий раз и, дойдя до половины, отложил письмо. Все казалось невероятным. Володя Канунников, тот самый Володя, его двоюродный брат, которым он восхищался и гордился, наделал преступлений, сбился с пути и теперь осужден. Если бы это писал или говорил кто-либо другой, Бочаров никогда бы не поверил этому. Сам Андрей Петрович… Нет! Это, несомненно, была правда. Что же делать? Если Володя здесь, на фронте, то встреча с ним неизбежна. Что сказать ему? Как вести себя с ним? Сказать, что мы люди чужие, на это не хватит сил. Он, конечно, будет просить помочь ему если не словами, то мыслями, взглядами, всем своим видом. И тетя Лена тоже будет просить. Но Андрей Петрович? Как действительно у него хватило сил?!

Бочаров представил самого себя на месте Андрея Петровича и своего Костю на месте Володи. От этой мысли ему стало душно. Он расстегнул китель, закурил и несколько раз прошелся по комнате.

«Костя, Костя, — вслух проговорил он, — какая судьба тебя ждет?»

Ему стало до слез жаль своего сына и досадно на самого себя. Воспитанием сына, в сущности, он не занимался. Все заботы о Косте лежали на Алле. Впервые со всей серьезностью подумав об этом, Бочаров в новом свете увидел и самого себя и всю свою прошлую жизнь.

«Да! Все вроде в жизни было правильно. Учился и работал честно, делал все, что нужно было. Но все ли это в жизни? Нет! Это, пожалуй, всего половина жизни. А вторая половина? Это, конечно, личная жизнь. А там что было? Надежды и разочарования. Любил Наташу — неудачно! С Аллой жизнь свою связал. Опять разочарование. Ирину встретил, и тут неладно. Так почему же все так получается? В чем причина? Что же за человек в конце концов я сам? Не во мне ли все причины разладов в личной жизни? Андрей Петрович назвал Володю себялюбцем. А я? Нет ли во мне самом этого?»

Глава тридцать восьмая

Услышав стук в дверь, Панченко накинул полушубок на плечи, толстым шарфом обмотал шею и с нарочитой хрипотой выкрикнул:

— Войдите! А, это ты, Андрей, — успокоился он, увидев Лесовых. — Заходи, присаживайся. У тебя срочное что-нибудь?

— Нет, не срочное. Просто хотел поговорить, — с неожиданной для Панченко неуверенностью ответил Лесовых.

— Что же, выкладывай, что наболело.

— Понимаете, я долго не мог решиться. Нет, не то что решиться, я сам никак не разберусь. Душой-то понимаю вроде, а фактов убедительных нет, одни предположения.

— Предположения часто бывают сильнее фактов, — одобрительно поддержал Панченко, — особенно в нашей работе, в политической, воспитательной. Факты для прокуратуры важны. Нам одной зацепочки достаточно, а там все раскроется. Ну, что тебя так встревожило?

— Нехорошо у нас в полку как-то… Я не могу еще точно сформулировать. Идет все не так, как нужно.

— А что же конкретно? — насторожился Панченко.

— Понимаете, с назначением Черноярова командиром полка что-то заметно изменилось в полку.