Чуть блестят золотые венцы

Скандинавских владык.

Было тяжко опять приступить

К исполненью сурового долга,

К поклоненью забытым венцам,

Но они дожидались,

И, грустя, засмеялась душа

Запоздалому их ожиданью.

Обходил я избу,

Руки жал я товарищам прежним,

Но они не узнали меня.

Наконец, за огромною бочкой

(Верно, с пивом), на узкой скамье

Я заметил сидящих

Старика и старуху.

И глаза различили венцы,

Потускневшие в воздухе ржавом,

На зеленых и древних кудрях.

Здесь сидели веками они,

Дожидаясь привычных поклонов,

Чуть кивая пришельцам в ответ.

Обойдя всех сидевших на лавках,

Я отвесил поклон королям;

И по старым глубоким морщинам

Пробежала усталая тень;

И привычно торжественным жестом

Короли мне велели остаться.

И тогда, обернувшись,

Я увидел последнюю лавку

В самом темном углу.

Там, на лавке неровной и шаткой,

Неподвижно сидел человек,

Опершись на колени локтями,

Подпирая руками лицо.

Было видно, что он, не старея,

Не меняясь, и думая думу одну,

Прогрустил здесь века,

Так что члены одеревенели,

И теперь, обреченный, сидит

За одною и тою же думой

И за тою же кружкой пивной,

Что стоит рядом с ним на скамейке.

И когда я к нему подошел,

Он не поднял лица, не ответил

На поклон, и не двинул рукой.

Только понял я, тихо вглядевшись

В глубину его тусклых очей,

Что и мне, как ему, суждено

Здесь сидеть – у недопитой кружки,

В самом темном углу.

Суждена мне такая же дума,

Так же руки мне надо сложить,

Так же тусклые очи направить

В дальний угол избы,

Где сидит под мерцающим светом,

За дремотой четы королевской,

За уснувшей дружиной,

За бесцельною пряжей —

Королевна забытой страны,

Что зовется Ночною Фиалкой.

Так сижу я в избе.

Рядом – кружка пивная

И печальный владелец ее.

Понемногу лицо его никнет,

Скоро тихо коснется колен,

Да и руки, не в силах согнуться,

Только брякнут костями,

Упадут и повиснут.

Этот нищий, как я, – в старину

Был, как я, благородного рода,

Стройным юношей, храбрым героем,

Обольстителем северных дев

И певцом скандинавских сказаний.

Вот обрывки одежды его:

Разноцветные полосы тканей,

Шитых золотом красным

И поблекших.

Дальше вижу дружину

На огромных скамьях:

Кто владеет в забвеньи

Рукоятью меча;

Кто, к щиту прислонясь,

Увязил долговязую шпору

Под скамьей;

Кто свой шлем уронил, – и у шлема,

На истлевшем полу,

Пробивается бледная травка,

Обреченная жить без весны

И дышать стариной бездыханной.

Дальше – чинно, у бочки пивной,

Восседают старик и старуха,

И на них догорают венцы,

Озаренные узкой полоской

Отдаленной зари.

И струятся зеленые кудри,

Обрамляя морщин глубину,

И глаза под навесом бровей

Огоньками болотными дремлют.

Дальше, дальше – беззвучно прядет,

И прядет, и прядет королевна,

Опустив над работой пробор.

Сладким сном одурманила нас,

Опоила нас зельем болотным,

Окружила нас сказкой ночной,

А сама всё цветет и цветет,

И болотами дышит Фиалка,

И беззвучная кружится прялка,

И прядет, и прядет, и прядет.

Цепенею, и сплю, и грущу,

И таю мою долгую думу,

И смотрю на полоску зари.

И проходят, быть может, мгновенья,

А быть-может, – столетья.

Слышу, слышу сквозь сон

За стенами раскаты,

Отдаленные всплески,

Будто дальний прибой,

Будто голос из родины новой,

Будто чайки кричат,

Или стонут глухие сирены,

Или гонит играющий ветер

Корабли из веселой страны.

И нечаянно Радость приходит,

И далекая пена бушует,

Зацветают далеко огни.

Вот сосед мой склонился на кружку,

Тихо брякнули руки,

И приникла к скамье голова.

Вот рассыпался меч, дребезжа.

Щит упал. Из-под шлема

Побежала веселая мышка.

А старик и старуха на лавке

Прислонились тихонько друг к другу,

И над старыми их головами

Больше нет королевских венцов.

И сижу на болоте.

Над болотом цветет,

Не старея, не зная измены,

Мой лиловый цветок,

Что зову я – Ночною Фиалкой.

За болотом остался мой город,

Тот же вечер и та же заря.

И, наверное, друг мой, шатаясь,

Не однажды домой приходил

И ругался, меня проклиная,

И мертвецким сном засыпал.

Но столетья прошли,

И продумал я думу столетий.

Я у самого края земли,

Одинокий и мудрый, как дети.

Так же тих догорающий свод,

Тот же мир меня тягостный встретил.

Но Ночная Фиалка цветет,

И лиловый цветок ее светел.

И в зеленой ласкающей мгле

Слышу волн круговое движенье,

И больших кораблей приближенье,

Будто вести о новой земле.

Так заветная прялка прядет

Сон живой и мгновенный,

Что нечаянно Радость придет

И пребудет она совершенной.

И Ночная Фиалка цветет.

18 ноября 1905 – 6 мая 1906

РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

(1904—1908)

Л. Семенову

Жду я смерти близ денницы.

Ты пришла издалека.

Здесь исполни долг царицы

В бледном свете ночника.

Я готов. Мой саван плотен.

Смертный венчик вкруг чела.

На снегу моих полотен

Ты лампадный свет зажгла.

Опусти прозрачный полог

Отходящего царя.

На вершинах колких елок

Занимается заря.

Путь неровен. Ветви гибки.

Ими путь мой устели.

Царски-каменной улыбки

Не нарушу на земли.

Январь 1904

* * *

Ты оденешь меня в серебро,

И когда я умру,

Выйдет месяц – небесный Пьеро,

Встанет красный паяц на юру.

Мертвый месяц беспомощно нем,

Никому ничего не открыл.

Только спросит подругу – зачем

Я когда-то ее полюбил?

В этот яростный сон наяву

Опрокинусь я мертвым лицом.

И паяц испугает сову,

Загремев под горой бубенцом…

Знаю – сморщенный лик его стар

И бесстыден в земной наготе.

Но зловещий восходит угар —

К небесам, к высоте, к чистоте.

14 мая 1904

ВЗМОРЬЕ

Сонный вздох онемелой волны

Дышит с моря, где серый маяк

Указал морякам быстрины,

Растрепал у поднебесья флаг.

Там зажегся последний фонарь,

Озаряя таинственный мол.

Там корабль возвышался, как царь,

И вчера в океан отошел.

Чуть серели его паруса,

Унося торжество в океан.

Я покорно смотрел в небеса,

Где Она расточала туман.

Я увидел Глядящую в твердь —

С неземным очертанием рук.

Издали мне привиделась Смерть,

Воздвигавшая тягостный звук.