— Вилли-ии! Вилли-ии, родной! — Недалеко от причальной тумбы стояла его мать и махала платком!
Из ходовой рубки выскочил Квиг и, бросившись к поручням, чуть не сшиб Вилли с ног.
— Не путайтесь под ногами, мистер Кейт! Сигнальщик, сигнальщик, вызовите этот буксир!
С помощью подоспевшего буксира корму удалось подтянуть к причалу. Когда «Кайн» был наконец надежно ошвартован, дамы на причале приветствовали его насмешливыми возгласами одобрения. Не обошлось без свиста, и улюлюканья, и насмешливых вопросов, не китайскому ли флоту принадлежит это судно. В ходовой рубке появился Квиг. Он был бледен как полотно. Взор его блуждал, а лоб был грозно наморщен:
— Вахтенного офицера ко мне!
В дверях показался лейтенант Марик.
— Вахтенный офицер по вашему приказанию явился!
— Так, — сказал Квиг, стоя спиной к Марику. Он с такой силой сжал в кулаке стальные шарики, что они громко и неприятно заскрежетали. — Сейчас вы сделаете следующее объявление: за безобразное выполнение швартовными группами своих обязанностей, вся команда на два дня лишается увольнения на берег.
Марик уставился на капитана с выражением изумления и откровенного презрения. Он не двигался. Так прошло несколько секунд.
— В чем дело? Чего вы ждете, мистер Марик? Передавайте приказ.
— Прошу извинить, капитан, но если мне будет позволено высказать свое мнение, это слишком суровая мера, сэр. Ведь, в конце концов, они не могли сделать больше того, что…
— Мистер Марик, разрешите напомнить вам, что капитан — я. И если вы будете продолжать лезть со своим мнением, я изменю наказание и накажу не только команду, но и всех офицеров. Немедленно передайте приказ.
Марик облизнул пересохшие губы, подошел к микрофону и нажал на рычаг:
— Внимание, внимание! В связи с тем, что швартовные группы плохо справились со своими обязанностями, вся команда на два дня лишается увольнения на берег.
Марик нажал на рычаг и звук выключаемого микрофона отозвался в рубке гулким эхом.
— Благодарю вас, мистер Марик. И позвольте вам заметить, что с точки зрения дисциплины я отнюдь не в восторге от вашей дешевой игры на публику в присутствии вахтенных матросов. Я считаю, что такое поведение недостойно офицера, оно граничит с нарушением субординации, и это будет непременно отражено в вашей характеристике.
Опустив голову, капитан быстро вышел из рубки и, громко стуча каблуками, спустился с капитанского мостика. На лицах всех, кто был на корабле и на причале, кто мог слышать только что переданный приказ, застыло выражение тревоги и смятения: на лицах молодых матросов и усталых лицах старшин, на хорошеньких лицах девушек и старых, как у матери Вилли Кейта, лицах матерей.
Мысль о том, что на энсина Кейта как офицера эта кара не распространяется, не могла пока утешить миссис Кейт.
Как только спустили сходню, Вилли одним из первых сошел на берег. Деваться было некуда. Миссис Кейт стояла прямо у сходни, а рядом с ней с трогательным выражением смущения, радости и испуга, стояла Мэй.
Не успел Вилли ступить на родную землю, если так, конечно, можно было назвать дощатый настил причала, как сразу очутился в объятиях миссис Кейт.
— Родной, родной, родной! — повторяла она. — О, как хорошо, что ты снова дома!
Осторожно высвободившись из объятий матери, Вилли встретился взглядом с Мэй и улыбнулся.
— Мама, — сказал он, взяв ее и Мэй за руку, — познакомься, э… это — Мари Минотти.
Часть IV. Увольнение на берег
16. Увольнение на берег
Вилли и Мэй сидели под высокой сосной в низине Йосемитской долины у отеля «Авани». Они так тесно прижались друг к другу, что щеки их соприкасались, а дыхание казалось одним облачком белого пара. Разбудив долгое эхо в отвесных стенах скал, низкий мужской голос выкрикнул:
— Да будет огнепад!
И, разорвав темноту, с вершины скалы красным каскадом сверкающих углей обрушился огромный огненный столб. А где-то в ночных сумерках музыканты-ковбои заиграли грустную мелодию. Вилли и Мэй поцеловались.
Вскоре, взявшись за руки, они направились к отелю. Длинный коридор, украшенный разноцветными индийскими портьерами, шкурами и рогами животных, привел их к блестевшему красным лаком лифту. Они вышли на третьем этаже.
Вот и прошла долгая зимняя ночь. Вилли снова был у себя в номере. Он в блаженном оцепенении упал в кресло. Перед глазами все еще была Мэй, в белой ночной сорочке, с рассыпавшимися по обнаженным плечам каштановыми волосами. Она улыбалась ему, когда, простившись, он закрывал за собой дверь. Почти идиллическая картинка. Откуда ему было знать, что потом, сжавшись в комочек на стуле, Мэй горько плакала.
Старая как мир история: молодой человек возвращается с войны, он жаждет встречи с любимой, в порыве нетерпения забывает обо всем, как и ждавшая его девушка, которая готова сделать все, чтобы он почувствовал себя счастливым. И вот, прощай благоразумие! Вилли не представлял, что он может заставить Мэй силой покориться ему. Он всегда боялся обидеть ее. Их отношения без близости были полны радости и очарования. Он не принуждал ее ни к чему и этой ночью. Просто так случилось. Все произошло так еще и потому, что оба прочитали немало книг, которые отметали всякие условности, считали запреты наивными пережитками прошлого и утверждали, что все нормы морали относительны и зависят лишь от места и времени. Прибывая в полном блаженстве, Вилли был абсолютно уверен, что книги говорили чистую правду. Мэй почему-то не была в этом так уверена. Так или иначе, что случилось, то случилось.
Через несколько часов Мэй позвонила ему и, когда выяснилось, что Вилли тоже давно проснулся, они поспешили встретиться.
Сквозь высокое стрельчатое окно столовой им были хорошо видны отвесная скала, темно-зеленые сосновые леса на фоне белого снега, покрытые вечными снегами далекие вершины Сьерры.
Глядя в окно, было особенно уютно ощущать себя здесь, за этим столиком, покрытым тонкой скатертью, на котором были свежие цветы в вазе, аппетитная яичница и горячий кофе. Наклонившись к Мэй и блаженно вздохнув, Вилли сказал:
— Это обошлось мне в сто десять долларов, но это того стоит.
— Сто десять долларов? За что? За два дня, что мы здесь?
— Нет, нет, что ты. Это был выкуп, чтобы уйти в увольнение.
Он рассказал Мэй о злополучном затонувшем ящике со спиртным, как Квиг начал было мямлить что-то, когда он попросил у него увольнительную на трое суток, и в конце концов сказал: «Знаешь, Вилли, сдается мне, что этот ящик на твоей совести». На что он, не задумываясь, ответил: «Сэр, всю ответственность за допущенную мною оплошность я беру на себя и постараюсь никогда больше не повторять таких ошибок. Единственное, что я могу сделать для вас, сэр, это как-то возместить потерю, которая произошла по моей вине, и я надеюсь, что вы мне в этом не откажете». Услышав такое, Квиг сразу переменился и, добродушно заметив, что энсин не будет энсином, если он не совершает ошибок, милостиво согласился дать ему увольнительную.
Мэй была поражена услышанным. Она стала расспрашивать о его жизни на «Кайне», и пока он рассказывал, все больше приходила в ужас. А история со Стилуэллом потрясла ее до глубины души.
— Боже мой, этот Квиг, да он… да он просто чудовище, маньяк!
— Ну, в общем, да.
— Что же, и на флоте так везде?
— Ну что ты, нет, конечно. А капитан, что был до Квига, был отличный малый, к тому же прекрасно знал свое дело.
Эти слова слетели с его уст раньше, чем он успел подумать, как резко он переменил свое мнение о Де Вриссе.
— И ты ничего не можешь предпринять?
— Что, например?
— Ну, я не знаю. Пожаловаться на него адмиралу. Написать письмо Уолтеру Уинчеллу. Ну что-нибудь в этом роде?
Вилли усмехнулся и положил свою руку на руку Мэй. На мгновение оба замолчали. Затем Мэй приложила к губам салфетку, открыла сумочку и начала умело и быстро подкрашивать губы маленькой кисточкой, которую опускала в баночку с румянами. Вилли никогда не видел, чтобы так накладывали косметику, и ему показалось, что она делает это слишком искусно. Однако он отогнал от себя эту неприятную мысль, сказав себе, что у певицы из ночного бара должны быть свои профессиональные секреты. В голове, однако, мелькнула успокоительная догадка: если бы Мэй обедала с его матерью, вряд ли бы она вытащила из сумочки эту кисточку. Говорят, что влюбленные умеют читать мысли друг друга, поэтому, убирая кисточку, Мэй внимательно посмотрела на него и вдруг сказала: