— Вилли, это конец, да?
Надо было что-то отвечать. Но Мэй прочла все на его лице.
— Тогда зачем все это? — спросила она.
— Ты права, как всегда. Я подлец. Хорошо, не будем.
— Нет, я по-прежнему люблю целовать тебя, к сожалению. — И она снова поцеловала его несколько раз. Но слова были сказаны, и все изменилось. Они поднялись и сели, а затем Вилли встал и пересел в кресло.
— О, зачем я заболела? — печально простонала Мэй.
— Мэй, Мэй! Твоя болезнь здесь не при чем. Все дело во мне…
— Нет, милый, ты не знаешь. Разве можно любить больную кошку? Ну ладно, все прошло. Да и бесполезно. Письма твои были ужасны…
— Что мне сказать тебе, Мэй? Ты самая чудесная девушка на свете. Если бы я знал…
— Как ни странно, это именно так. Для тебя я действительно самая лучшая девушка на свете. Но ты или слишком молод, или, может быть, слишком любишь свою мать, или еще что-то в этом роде. — Она встала и рассеянно расстегнула молнию на платье. Подойдя к платяному шкафу, она переоделась в свой серенький халатик. Ее тоненькая фигурка в нейлоновой комбинации казалась такой беззащитной, и это причиняло странную боль. Ему захотелось взять ее на руки. Это было так же необходимо, как глоток воздуха, чтобы не умереть, но он понимал — теперь это невозможно. Она остановилась перед ним, глубоко засунув руки в карманы халатика. Голос ее слегка дрожал, а в глазах и в уголках губ было страдание.
— Значит, все?
— Да, Мэй.
— Ты не любишь меня?
— Все так перепуталось, Мэй, все так плохо. Слова здесь не помогут.
— Возможно, но я хочу закончить это по всем правилам. Разобрать, а потом упаковать, завязать крепким узлом и засунуть куда-нибудь в самый дальний угол чердака. Ты не любишь меня, и этим все сказано. А вот твои поцелуи говорят совсем другое. Объясни, пожалуйста.
Разве мог Вилли признаться ей, что он любит ее губы, и все же не настолько, чтобы связать с ней всю жизнь? Хотя это было бы по крайней мере честным признанием.
— Я не знаю, что такое любовь, Мэй. Для меня это просто слова. Ты останешься всегда желанной, я говорю правду, но этого мало для жизни. Я не уверен, что мы будем счастливы. И не ты виновата в этом. Считай меня снобом, если хочешь. Все плохое между нами было по моей вине…
— Это потому, что я бедна, глупа, католичка. Ты это хочешь сказать? Ты можешь мне объяснить все простыми словами, чтобы я наконец поняла?
Выход из этого ужасного положения был для Вилли лишь один. Он молчал, уставившись в пол, а время шло, секунда за секундой, и каждая из них жгла, как огонь, была позором его беспомощности. Уважение к самому себе покидало его. Наконец Мэй нашла в себе силы и голосом, который был почти спокойным, лишь чуть дрожал, произнесла:
— Ну хорошо, Вилли. Совесть твоя наконец может быть спокойна.
Она выдвинула ящик обшарпанного комода и вынула флакон с таблетками аспирина.
— Пойду в ванную, надо лечиться. Я недолго. Подождешь?
— Мэй…
— Милый, не надо трагедий. Никакой мировой катастрофы. Мы оба остались живы и будем жить.
Вилли, плохо соображая, что он делает, почему-то схватил «Троила и Крессиду» и залпом прочел две страницы.
Когда Мэй вошла, он виновато посмотрел на нее и отложил книгу. Глаза ее покраснели, и лицо без косметики снова стало бледным. Она чуть улыбнулась.
— Читай, читай. Хотя, дай-ка мне сигарету. Я не решалась курить, боялась, что голос сядет. — Она взяла с собой пепельницу в кровать и со вздохом облегчения откинулась на подушки.
— О, какая вкусная сигарета. Кстати, температура упала. Всего лишь чуть больше 37-и. Воздух ночного бара — лучшее лекарство от болезней и неприятностей… Что ты собираешься делать после войны? Снова будешь играть на пианино в ночных клубах?
— Не думаю.
— Правильно, Вилли. Ты должен преподавать.
— «Те, кто могут — дерзают, кто не может — учат дерзать». Так что ли?
— Учитель — нужная людям профессия. И тебе она подходит. Я так и вижу тебя преподавателем в каком-нибудь университетском городке. Ты ведешь спокойный, размеренный образ жизни, погружен в чтение Диккенса, а годы идут, идут…
— Похоже на подвиг, не так ли?
— Вилли, милый, каждый должен делать то, что может, к чему у него призвание. Ты заставил меня полюбить книги. Поверь, это была нелегкая задача.
— Я тоже подумываю об этом, Мэй. Значит, еще один год учебы?
— Матушка как-нибудь прокормит тебя, как ты думаешь? Особенно теперь… — И Мэй громко зевнула. — Извини, дорогой…
Вилли встал.
— Я понимаю, что надоел тебе… и ты, должно быть, ужасно устала…
— О, сядь пожалуйста. Ты мне не надоел, и я не сержусь на тебя. — Она снова зевнула, прикрыв рот рукой, и вдруг рассмеялась. — Не глупо ли? Я должна была бы рвать на себе волосы, быть убитой горем, но, Вилли, милый, я давно готовила себя к этому. У меня была еще надежда там, в Сан-Франциско, но когда ты поговорил со своей матерью и отправил меня домой, что ж, надежда исчезла… Но я не жалею. Я была сама собой, я была искренней…
— Мэй, я знаю, как много значит для тебя то, что было… И для меня тоже…
— Не надо об этом, Вилли. Пусть совесть тебя не мучит. Ведь мы оба желали друг другу только хорошего. Может, я и пыталась расставить для тебя силки. Кто знает? Придется пройти курс психологии, чтобы научиться разбираться в самой себе…
— Мама ничего плохого не думает о тебе. Не вини ее. Мэй.
— Вилли, миленький, — в ее голосе послышалось раздражение, — я знаю, что думает обо мне твоя мама. Не надо об этом…
Они еще немного поговорили. Она проводила его до двери и нежно поцеловала.
— Ты очень-очень красивый, Вилли, несмотря ни на что, — прошептала она.
— Я позвоню тебе завтра, Мэй. Поправляйся. — Он нажал кнопку вызова лифта. Когда лифт поднялся и дверцу открыл негр-лифтер, Мэй неожиданно спросила:
— Я еще увижу тебя?
— Конечно. Я позвоню тебе завтра. Спокойной ночи.
— До свидания, Вилли.
Но он не позвонил ни завтра, ни на следующий день. Он сопровождал мать на дневные концерты, вечером ужинал с ней в ресторане и водил в варьете. Он ходил с ней в гости ко всем своим родственникам. Когда миссис Кейт предлагала ему пойти куда-нибудь одному, он хмуро отказывался. И все же однажды он побывал в родном Колумбийском и прогулялся один по Ферналд-Холлу.
Беспрестанные приветствия курсантов с детскими лицами сперва льстили, а потом стали угнетать. В вестибюле училища все осталось таким же, как два года назад. Стоял тот же кожаный диван, на котором отец с пониманием выслушал его исповедь, та же телефонная кабина, из которой он тысячу раз звонил Мэй, и возле нее по-прежнему кучка нетерпеливых юнцов ждала своей очереди, чтобы позвонить, а в кабине стриженый паренек то ворковал, то хихикал в трубку. Вилли вдруг охватило чувство безвозвратно ушедшего времени. Он поспешил уйти.
День был хмурый, ветреный, оставалось целых два часа до встречи с матерью в ресторане, и он завернул в один из невзрачных баров на Бродвее, полутемный и пустой, где одну за другой выпил четыре порции виски с содовой, отчего в голове лишь слегка зашумело.
В ресторане на двадцать первом этаже небоскреба к ним присоединился дядя Ллойд. Банкир в мирное время, теперь он имел чин майора и служил в информационном отделе армии. Он любил вспоминать о том, как он был артиллеристом в первую мировую войну. К рассказу о бунте на тральщике «Кайн» он отнесся серьезно. Он начал вспоминать всякие истории о своих бывших командирах в артиллерийском полку. Они были куда хуже, чем его капитан Квиг, но он, как солдат, всегда с честью выполнял свой долг и помнил о присяге. Не было сомнений, что дядя не одобрял поступка племянника и считал, что его ждут неприятности. Миссис Кейт заставила его пообещать, что он поможет сыну, но дядя Ллойд как-то неопределенно сказал, что попробует посоветоваться с кем-то на флоте, а там видно будет.
— В конце концов тебя, возможно, и не будут судить, Вилли, — сказал он. — Если этого вашего Марика оправдают, думаю, этим все и кончится. Надеюсь, это послужит тебе уроком.