Данилов с удовольствием проводил Шубина глазами.

— Садитесь ближе, — полковник показал Налегину на стул и, взяв тяжелую папку, постучал ребром по настольному стеклу. Посмотрел на своего сотрудника и снова постучал. — За сегодняшний случай во время наблюдения за Ряхиным я вас накажу, — сказал он наконец.

Налегин кивнул головой.

— А если бы преступник сбежал?! Если бы Шубин упустил его?! Или вы уверены, что Ряхин не замешан в кражах?

— Нет. Не уверен.

— Дело по этим кражам на контроле в Москве. Вас послали на задержание, и надо было выполнять приказ. Без вас бы обошлось с этим шофером, народу было много.

Не так и не о том говорил полковник, но Налегин и не пытался возражать, потому что сам осознавал свою вину. Если бы Ряхин действительно оказался вором и убийцей и если бы он ускользнул от угрозыска, то наделал бы немало дел. Может быть, поступок Налегина, по-человечески понятный и естественный, даже благородный со стороны, стал бы причиной гибели других людей… Было важно именно это.

Конечно, его, Налегина, следовало наказать, но все-таки… все-таки те люди, чью жизнь, возможно, он спасал, охотясь за Ряхиным, были фигурами умозрительными, далекими, а мальчишка, прикрывший светловолосую голову руками, был реальным, живым, близким.

— …У нас бывает: иной работник простейшего поручения выполнить не может, как начнет рассуждать… Куда там! Тут же во всем найдет изъяны!

Данилов говорил громко и несправедливо — наконец-то можно было сорвать на ком-то зло и раздражение этих последних недель неудач и растерянности.

Налегин понимал это, и ему было стыдно за своего начальника.

Глава 7. Стреляная птица

Человек стоял в подъезде и прислушивался. В руке его была туго набитая потертая хозяйственная сумка.

Убедившись, что на лестнице тихо, человек быстро поднялся на пятый этаж и дважды коротко нажал кнопку звонка у одной из квартир, затем дал еще один длинный звонок.

Снизу кто-то хлопнул дверью. Человек с сумкой бесшумно метнулся к противоположной двери и замер, подняв руку к звонку. Освещенная кабина лифта проплыла рядом, и человек, оглядевшись, теперь уже не спеша вернулся к прежней квартире.

Наконец громко щелкнул внутренний замок.

— Ну и серьга у тебя — на весь дом слышно! — зло сказал гость, тихо прикрыв за собой дверь.

— Зато файный!

Женщина была несколько полноватой и грузной, но, каждый раз встречаясь с ним, колючим, хитрым, выглядевшим гораздо старше своих сорока семи лет, она снова чувствовала себя девочкой — той бойкой, худенькой, с тоненькими косичками девочкой, которая умела находить общий язык с пестрой, необузданной блатной компанией, собиравшейся у ее старших братьев.

— Все в порядке? — спросила она.

— Вроде все. У дома только какой-то парень уж очень глазел.

— Говорила — помылся бы в ванной! Нет, ему, видите ли, парная требуется.

— Ничего! Меня не просто взять! — Лицо у него было темное, сухое, загорелое под нездешним, щедрым солнцем, широко посаженные серые глаза смотрели зорко.

— Ладно. Что ты все таскаешь в сумке?

— Так, вместо документа.

— Ишь ты… Ну, проходи в комнату.

Но он остановился в дверях кухни и с интересом наблюдал за ней. Она открыла холодильник и достала бутылку «Российской», с непривычной глазу новой этикеткой и золотистым станиолевым горлышком. В ослепительно белой глубине холодильника на решетчатых полочках стояли мелкие тарелки с ветчиной и другой закуской, какие-то баночки, бутылочки с разноцветными ярлычками…

— Обзаводишься? — сказал гость с одобрением и гут же добавил, уже с усмешкой: — Видно, сто лет собираешься прожить.

— Женщины живут долго! — стуча тонкими, на металлических стерженьках каблуками, она понесла водку и закуску в комнату. — Медицина утверждает: на десять лет дольше, чем мужчины. Садись.

— И ты тоже. Постой, — сказал он, взявшись за бутылку. — Достань вон те маленькие рюмки с полки. Хрусталь? — он ущипнул ногтями край рюмки, прислушался к звону. — Хороши. Ну, как живешь?

— Обычно… Как мать родила, с тех пор и мучаюсь.

— По тебе не видать.

Они чокнулись. Гость спокойно вылил содержимое рюмки себе в рот, не поморщившись, так, как переливают жидкость из меньшего сосуда в больший, и взял корочку черного хлеба.

Выпили еще, и глаза у хозяйки стали молодыми и блестящими. От третьей рюмки гость отказался.

— Больше двух не пью.

— Да, ты все такой же…

Тогда она выпила одна. Гость отодвинул в сторону бутылку, как предмет, уже ставший ненужным, и приготовился слушать.

— Живут на улице Володарского, дом десять. Улица шумная, самый центр. На втором этаже. Дом большой, но тихий. Народу в нем мало. Я там три раза была, и никого на лестницах нет. Два замка стандартных.

Семья — три человека: муж работает на заводе конструктором, приходит домой поздно, она — учительница. Оба пожилые. С ними живет ее мать, пенсионерка. Каждое утро уходит по магазинам. Напротив один сосед, олигофрен… Как тебе проще объяснить? Ну, идиот… Инвалид с детства. Одеваются хорошо. Куш здесь верный.

— А деньги?

— Во второй комнате в шкафу старая дамская сумочка. В ней золотой заем. Пачка приличная. Старуха при мне из сумочки удостоверение пенсионное доставала. И еще что-то там брякало, как кольца.

— Может, просто ключи?

— У меня на золото слух тонкий: трамвай не услышу, а рыжее и за тремя стенами учую.

— Что верно, то верно. Завтра покажешь дом.

— Я не ручаюсь, что пенсионерка проторчит все утро в магазинах…

— Тебе беспокоиться нечего. Пенсионерку я беру на себя. Знаешь, как это называется у юристов?

— Нет, — она пододвинула бутылку, налила себе водки и, не закусывая, выпила.

— Эксцесс исполнителя. Запомни. Это когда один из соучастников делает что-то, не посоветовавшись с остальными. Он за это один и отвечает. Запомнила? Эксцесс исполнителя.

— А я думала, как-нибудь пострашнее, — женщина была уже пьяна.

— Соседи твои из сто четырнадцатой квартиры все еще не приезжали? делая вид, что не слышал ее последних слов, спросил гость.

— Алексеевские? Нет. Они на полгода уехали. А что?

— На всякий случай. Тип этот у дома уж очень на меня глазел.

Она снова потянулась к рюмке, но, встретившись с его суровым взглядом, остановилась, медленно отвела руку.

— Не думай ни о чем. Не дурмань голову. У меня свидетелей не бывает. Поняла? Нет свидетелей! Ни одного! И не будет!

…— Ты мне, Калистратов, в четвертый раз рассказываешь, что был в бане, — сказал Шубин, — два раза по телефону рассказал и два раза вот, лично. Ну, был ты в бане, попарился, увидел мужчину с наколками, поехал за ним. Ну и что? Ты меня срочно вызвал, а время-то ограничено, пойми!

— Ты меня просил, если что подозрительное замечу, чтоб сразу тебе звонил, даже дежурному не докладывал, — обиделся Калистратов. — Если ты мне не веришь, я могу и другого оперработника найти. Я даже к Гаршину могу сходить…

— Ну, чем же все-таки этот человек показался тебе подозрительным? — спросил Шубин уже мягче: ссориться с шофером начальника управления было неблагоразумно.

Они разговаривали у угла большого семиэтажного дома рядом с остановкой троллейбуса. Уже зажглись уличные фонари. Оттепель окружила огни влажным желтым ореолом.

— Посуди, зачем ему было ехать в баню на проспект, если он здесь живет? Ведь, наверное, пошел бы в баню, которая ближе к дому?! Подумаешь, какой римлянин выискался!

— Ты мне свою начитанность не показывай, Калистратов. Может, та баня лучше?

— Не лучше, а хуже! Это уж точно!

— Ладно, это ты потом установил, откуда он приехал… А сразу чем он тебе «показался»?

— Он в бане мылся — загар такой, просто как в тропиках побывал… Там у него один спрашивает: где, брат, загорал — на юге, что ли? А он говорит: на сенокосе…