Ратанов разговаривал по телефону.

В ночь на понедельник Джалилов на работу не вышел.

Барков пришел в отдел с опозданием на шесть минут и, не встретив никого из начальства, проскочил в кабинет, где Тамулис в волнении расхаживал взад и вперед от окна к двери.

— Мне снился страшный сон, — не замечая его расстроенного лица, весело объявил Барков. — Мне снилось, что Веретенников всю ночь сидел у моей кровати, когда я спал, и ласково гладил меня по темени. Я проснулся в поту. Представляешь?

— Где ты бродишь? — набросился на него Тамулис. — Ты знаешь, что Арслан арестован?

— Джалилов?!

— Да. Вчера вечером.

— Ничего не понимаю… Кто тебе сказал?

— Дежурный. Веретенникову стало известно, что Джалилов был вместе с Волчарой и Гошкой в ту ночь у магазина…

— Может, съездить к сестре Арслана?

— Давай подождем Ратанова.

Ратанов был в управлении, на оперативке у начальника уголовного розыска области. В небольшом заполненном сотрудниками кабинете, несмотря на ранний час, было душно, оперативка шла медленно, потому что начальнику уголовного розыска беспрестанно звонили по телефонам, и, пока он, чуточку заикаясь, вежливо объяснял, что занят — у него «оп-перативное с-совещание», возникали томительные паузы.

Ратанов освободился только к одиннадцати и пешком пошел в горотдел.

Приближался полдень, и было жарко. У массивного красного здания управления шелестели листьями деревья. Немногочисленные прохожие предпочитали идти в тени, ближе к домам, или по бульвару, занимавшему средину улицы.

Вернувшись к себе, Ратанов сразу же позвонил Гурееву:

— Заходите вместе с Барковым и Тамулисом. Захватите материалы обыска на квартире Волчары.

Барков вошел первым.

— Игорь Владимирович, вы знаете, что Джалилов арестован?

— Шальнов мне сказал, что арест связан с совершенным Джалиловым преступлением еще до приезда сюда, к нам в город.

— Этого не может быть: он сразу приехал к сестре!

— Да? — Ратанов удивился. — Может, Шальнов что-нибудь перепутал?

— И потом Арслан будто бы сопровождал Волчару к магазину…

— Я пытался вчера встретиться с Джалиловым, но его не было дома… Ты не волнуйся, в ближайшие дни мы все выясним. Сейчас нам нужен максимум собранности: Волчара — противник, заслуживающий самого серьезного внимания.

— Могу? — открыл дверь Гуреев. Он нес конверт с изъятыми на квартире Волчары бумагами.

За ним, неслышно прикрыв за собой дверь, вошел Тамулис.

Письма, найденные при обыске, кроме одного, не представляли никакого интереса. Собственно, это было даже не письмо, а половина листка из школьной тетрадки с оборванным верхом.

«Слушай внимательно, — писал автор письма, — убьют меня…» И далее неразборчиво: то ли «соев», то ли «сыв», «пэ пэскэ о постюмо или ури одова». «Если ты этого не сделаешь, не считай нас братьями, а что не нужно, герав дурэдыр».

— Ну, давай, Барков, покажи, как ты знаешь жаргон, — покровительственно сказал Гуреев. Субботу и воскресенье он провел вместе с тестем в коллективном саду, на воздухе, и теперь чувствовал себя морально и физически отдохнувшим.

Барков не мог вспомнить ни одного похожего слова и напрасно несколько минут коверкал их так и этак:

— «Герав»… «Гарав»… «Гурав»…

Ратанов предположил, что слова взяты из какого-то незнакомого языка — может, мордовского или чувашского, тем более что мать Волчары была родом откуда-то из Вятских Полян.

Не придя к определенному выводу, они стали просматривать другие бумаги.

Тамулис обратил внимание на рецепт: пенициллин — по триста тысяч единиц, через двенадцать часов, 17 февраля, фамилия врача неразборчива. Бланк первой городской больницы.

Слово «ури» в письме Гуреев считал безграмотно написанным словом урки. Однако в других словах ошибок не было.

— Разрешите от вас позвонить, Игорь Владимирович? — спросил Тамулис.

Ратанов кивнул.

— Регистратура? С вами говорит Тамулис из уголовного розыска. Здравствуйте! Кто со мной говорит? Я вас попрошу срочно поднять карточку больного Варнавина Виктора Николаевича. С чем он обращался к вам в феврале? Я подожду…

Гуреев недоуменно пожал плечами.

— Не обращался? Это точно? Большое спасибо. До свиданья.

Он выразительно посмотрел на всех.

— Теперь тебе легче? — спросил Гуреев.

— А вам дата рецепта ничего не говорит?

Гуреев покраснел: «Да. На другой день после той зимней, так до сих пор и не раскрытой кражи из универмага. Любопытно».

— Первое. Найти врача, выписавшего этот рецепт. Сейчас сюда придет Карамышев. Я звонил ему, — сказал Ратанов.

— Игорь Владимирович, — как-то снисходительно сказал Гуреев, — может, вы подозреваете Варнавина в убийстве Андрея? Так я проверял у него железнодорожный билет. Он приехал в день похорон. Даже чемодан был при нем. Я докладывал Шальнову…

Ратанов удивленно посмотрел на Гуреева.

— Билет вы не изъяли?

— Во время обыска я видел его в шкатулке на комоде — можно за ним съездить…

Сердиться на Гуреева было бесполезно: как ему казалось, он все делал старательно и добросовестно. Не дорабатывал он «чуть-чуть». И это «чуть-чуть» делало его невезучим и ненадежным работником, несмотря на весь его опыт.

— Билет нужно срочно привезти, — только и сказал Ратанов. — Это важно.

— Смотрите, — сказал Барков, — молитва…

На сложенном несколько раз листе бумаги карандашом было написано: «Псалом 90… Бог мой, и уповаю на Него, яко той избавит тя от сети ловчи и от словеса мятежна…»

— От засады, — перевел Барков, — и от допросов…

— Глубоко религиозный вор.

Позвонил Шальнов:

— Зайди!

Он сидел в своей обычной позе, обложившись со всех сторон делами, папками, толстыми тетрадями и журналами в картонных переплетах с грифами «секретно» и «совершенно секретно».

Подперев рукой голову, Шальнов смотрел на дверь.

— Привет, — кисло сказал он Ратанову, — с рыбокомбината опять ящик с консервами утащили…

Это прозвучало у него тяжело и устало, и со стороны могло показаться, что он озабочен и устал потому, что все эти сутки, пока Ратанов отсутствовал, он, забыв о еде и сне, изнервничавшись, как черт, мотался в поисках этого ящика по комбинату и по Старой Деревне, опрашивал на рассвете сторожей и дворников и прочесывал Большой Шангский лес. Можно было даже подумать, что Шальнов нес какую-то особую персональную ответственность именно за этот ящик консервов. Но Ратанов знал, что Шальнов на месте кражи не был.

— Мне докладывали, — сказал Ратанов, — ребятам из ОБХСС нужно обратить больше внимания на этот комбинат. Что с Джалиловым?

— Двойную игру вел. Сообщил нам, что Волчара на кражу идет, а сам вместе с ним участвовал. И почему Барков так поверил в этого Джалилова? Прокурор дал санкцию на арест пока условно, на десять суток. За это время Веретенников все перепроверит— и странную историю с его рубашкой и показания сестры… Веретенников еще утрет нам нос, посмотришь…

— Вы по-прежнему верите в причастность Джалилова к убийству?

Шальнов хрустнул переплетенными пальцами:

— Как бы нам потом головы не сносить…

Волчару допрашивали в жизни, наверное, десятки раз; следователей он повидал разных тоже немало. Он видел и молоденьких мальчиков, только что пришедших со школьной скамьи, которые разговаривали с ним сначала неестественно строго, а потом с жалостью взывали к его больной, как им казалось, совести, и умилялись, и страдали сами больше его. Видел он и старых, опытных оперативников: они угощали его на допросах бутербродами и кефиром, говорили, что знают все и без него, но хотят «проверить его совесть». И те и другие добивались от него одного — признания.

На допросах Варнавин держал себя всегда одинаково — вежливо, но без униженности, спокойно, но без вызова; больше молчал. Когда ему предлагали курить — курил, брал папиросу не спеша, с выдержкой, иногда отказывался, когда считал, что следует показать характер. Он знал, что терпение и выдержка в его теперешнем положении — это лучшая броня против любого следователя, а откровенность — как солодковый корень: сосешь — приятно, а потом — горько.