Я вернулся за стол. Журналист никак не мог закрыть сумку, потому что эти подлые молнии всегда заедает. Все-таки он поднялся, возясь с замком уже стоя.

– Герман Александрович, – сказал я тихо и совсем другим голосом, отчего он глянул на меня оторопело, – ваши убеждения мне неизвестны, и секли тут журналистику как таковую. Но у вас есть возможность ее реабилитировать. Прочтите вот это маленькое дельце...

Я посадил его за столик с пишущей машинкой и дал папку с еще неподшитыми листками. И дневники. В конце концов, от своих работников Сокальская отбрешется – ее нужно опозорить на весь город.

Не злой я, а злопамятный. Зло надо помнить, как свою биографию или историю государства; зло надо помнить так же, как и добро; его надо помнить хотя бы для того, чтобы упредить повторения. Мне кажется, что забыть сотворенное зло – это предать истину. Кажется, французы сказали про Вторую мировую войну: «Простим, но не забудем».

Тишина в кабинете нарушалась лишь шуршанием бумаг. Я подшивал хозяйственное дело, но, в сущности, наблюдал за журналистом. Сперва он читал со скучающей вежливостью. Потом уселся поудобнее и набычился. Затем вцепился левой рукой в ус и начал его крутить и перекручивать. Дневники же изучал тихо и даже пришибленно.

Дочитав, он вынул платок, вытер почему-то вспотевший лоб и почти прошептал:

– Как страшно...

Я не ответил. Тогда Герман Александрович сказал уже громче и с энергией:

– Обязательно напишу!

– Эта доченька достойна сатирического романа, – обрадовался я, уже не сомневаясь в понимании.

– Чепуха! – отрезал он, встал и тоже заходил по кабинетику; видимо, пришел его черед топтаться.

– Она же убила отца!

– Нет, не она! Его убило общество, сотрудники «Прибора», соседи, все мы... В том числе, конечно, и дочка.

Я против грубого социологизма. Нет ничего проще, как снять вину со всех и каждого и взвалить на общество – будто это общество состоит из каких-то других мифически-зловредных существ. Думать не надо, искать не надо, да и делать ничего не надо, ибо никто и ни в чем не виноват.

Но, с другой стороны, не задубел ли я в своей подозревающей профессии? Мне непременно подавай виновного, зримого, конкретного. Анищин в дневнике умолчал о дочке, наверное, не только щадя ее; Анищин писал про людей и общество. В конце концов, одиночество – плод коллективного бездушия.

– Но и Сокальской достанется.

Что есть жизнь? Это улыбка смерти. Очень просто доказывается... Вселенная-то мертва, то есть представляет из себя наглядную смерть. И вот когда эта вселенная-смерть бывает в хорошем настроении и улыбается, то возникает жизнь. Как, скажем, у нас на земном шаре. Жизнь – это улыбка вечности.

Сегодня съездил и глянул на крематорий. С фасада плитка, дорожки, елки, цветы... А свернул за его угол, глянуть на обратную сторону медали, так увидел прямоугольную трубу, из которой бежал жиденький, но очень темный и жирный дымок. Нашего брата разлагают на химические элементы. Короче, Освенцим.

Для чего людям боль дадена? Ученые говорят, что боль сообщает о болезнях в организме. Однако вопрос: зачем сообщать старику, если уже не вылечить и не спасти? Чего сообщать, скажем, о раке, если он не поддается? А смысл есть. Представим, что человек умирает без боли. Да разве он поверит смерти, разве смирится? Ничего не болит, солнышко светит, телевизор поет – а тут помирать. Да этот человек с ума сойдет он тоски и несправедливости. Поэтому дадены нам предсмертные муки во благо же, чтобы не обидно было расставаться с жизнью.

Чем хороша внезапная смерть? Так и не узнаешь, что ты умер.

Боже, сижу весь день и плачу...

С родными стенами я попрощался, а больше у меня никого и нет. Если существует потусторонняя жизнь, то с тобой, Поленька, увижусь, а если ее нет, то прощай, дорогая: не приду уж на твою могилку. Прощай и ты, милый человек, который читает мои шаткие буквы. Прости за самодурный поступок. И будь счастлив, наслаждаясь каждой минутой, какой бы она ни была.

ПУРПУР ОЛЬХИНА

Я всегда полагал, что интуиция мерцает где-то рядом с интеллектом. И вдруг засомневался. Почему? Да потому что давно заметил, что, например, животные, дураки, писатели и женщины живут главным образом интуицией.

Животные совершают поступки, значит, принимают какие-то интеллектуальные решения. Хорошо, инстинктивные; но для выбора из ряда инстинктивных решений одного верного тоже требуется какое-то сознательное усилие. А как объяснить, что животные определяют в человеке доброту? Потому что живут они не только инстинктами, но и интуицией.

Умный полагается на свой рассудок. Но почему самые умные, когда не помогает рассудок, действуют интуитивно? Почему дурак может угадать то, до чего умному век не додуматься? Почему дураки и юродивые на Руси рекли истину и, бывало, угадывали такое, что и современной ЭВМ не под силу? Не потому ли, что интуиция этих убогих не была стеснена никаким интеллектом?

Писатель, сочиняя роман, не пользуется ни формулами, ни системами, ни расчетами, ни социологическими исследованиями. Пишет, как бог на душу положит. И люди ему верят. Даже умные верят писателю, которые без доказательств ничему не верят.

Женская интуиция поражает тем более. Как семнадцатилетняя девчонка, глупая и необразованная, среди десятка своих ухажеров безошибочно определяет того, кто любит ее истинно? Как мать за тысячу километров чувствует беду у сына? Как жена, сидя дома, узнает, что у мужа на работе что-то случилось? Как женщине удается понимать больше, чем она видит? Вернее, наоборот: как ей удается видеть больше, чем она понимает?

Мне хочется рассказать о встрече с женщиной, ничего не упуская и не утаивая. Главное в работе следователя – разговор с человеком. То есть допрос. Тогда зачем этот разговор засорять моими мыслями, впечатлениями и составлением протокола?

– Да-да, войдите!

– Мне нужен следователь Рябинин...

– Я вас вызывал?

– Какое-то недоразумение... Вчера пришел милиционер и вручил повестку.

– Садитесь, дайте ваш паспорт.

– Пожалуйста, но к чему все это?

– Хочу вас допросить.

– Допросить? За что?

– Разве допрашивают за что? Разве это наказание?

– Не наказание, но неприятно. Мы с мамой перепугались.

– Может быть, неприятно, но возникла такая необходимость. Давайте по порядку. Ваша фамилия, имя, отчество?

– Чубасова Нина Максимовна.

– Где родились?

– Здесь, в нашем городе.

– Сколько вам лет?

– Двадцать девять.

– Образование?

– Среднетехническое.

– Где работаете?

– На заводе радиоаппаратуры, регулировщицей.

– Где живете?

– Проспект Труда, дом 168, квартира 7.

– Семейное положение?

– Не замужем, живу с мамой.

– Не судимы?

– Нет.

– Прочтите вот этот текст и распишитесь в том, что вы предупреждены об ответственности за отказ от показаний и за дачу ложных показаний.

– Господи, что это за бумага?

– Протокол допроса.

– Какой протокол?! Я же ничего не знаю.

– Расписывайтесь, расписывайтесь...

– Пожалуйста, но все-таки объясните, почему этот допрос?

– В качестве свидетеля.

– Свидетеля... чего?

– Это мы сейчас выясним.

– Но я ничего не видела: ни воровства, ни убийства, ни автонаезда...

– Нина Максимовна, каждый человек что-нибудь да видит.

– А-а, из-за спирта?

– Какого спирта?

– В кладовой цеха пропало пять литров спирта. Болтали, что кладовщица настойки крепит. Но я даю голову на отсечение...