Несмотря на то, что Владивосток был центром интервенции и там находились штаб японского командующего генерала Оой, штабы интервентов США, Англии и Франдии, охраняемые многочисленными войсками и крейсерами, город был занят революционными войсками раньше других крупных городов Дальнего Востока.

Занятие Владивостока Коммунистическая партия расценивала как историческую победу.

Через несколько дней было получено сообщение о том, что в результате решительных боев с белогвардейцами и интервентами амурские партизаны заняли Благовещенск. Тесня врагов, партизаны 4 февраля окружили город. Атаман Кузнецов обратился к казакам за помощью, но получил от них решительный отказ в поддержке. Тогда он передал власть образовавшемуся Временному совету самоуправления и профессиональных рабочих организаций, а сам вместе с жалкими остатками разгромленной банды бежал на китайскую территорию.

6 февраля по требованию народа Временный совет прекратил свое существование, и в городе была установлена советская власть.

ВЛАДИВОСТОК — ХАБАРОВСК

Дорого обошлась дальневосточным большевикам борьба с белогвардейцами и интервентами. Много коммунистов погибло в этой борьбе. Но все же владивостокская партийная организация оставалась, как и прежде, крупнейшей на Дальнем Востоке и играла ведущую роль во всей жизни края. Восемьдесят ячеек, объединившие около шестисот коммунистов, были по тем временам большой силой.

Никогда не изгладится из памяти торжественный день в начале февраля 1920 года, когда после победы восстания в Народном доме Владивостока было созвано легальное общегородское партийное собрание. Вышедшие из глубокого подполья товарищи по борьбе пришли сюда для того, чтобы решить, как дальше жить и работать в Приморье. Сколько трогательных встреч было в тот незабываемый, волнующий день! Впервые за полтора года можно было без оглядки, громко назвать друг друга по имени, пожать руку, вспомнить о пройденном пути, полном тяжелых испытаний, лишений и тревог.

— Жив?

— Как видишь!

И, словно желая проверить, правда ли это, обнимаются, сжимая друг друга в объятиях, и, звонко, озорно хлопая друг друга по плечу, смеются:

— Хорошо! А Павел как?

— Павел, понимаешь, у меня на глазах в схватке убит… наповал.

И смех умолкает…

На собрании коммунисты обсудили доклад о текущем моменте, определили время созыва краевой партийной конференции, посоветовались, как лучше развернуть агитационную и пропагандистскую работу среди населения и в профессиональных союзах. Было принято также решение реорганизовать объединенный Военно-революционный штаб в военный совет. И когда речь зашла об его руководителе, все единодушно назвали Сергея Лазо. Кому, как не ему, признанному и талантливому вожаку революционных вооруженных Сил Забайкалья и Приморья, доверить этот высокий и ответственный пост? Членами военного совета собрание утвердило Всеволода Сибирцева, стойкого большевика, бежавшего из концентрационного лагеря и работавшего в подполье, и Алексея Луцкого, одного из образованнейших офицеров царской армии, который, будучи в Харбине, разоблачал контрреволюционную деятельность генерала Хорвата. Приехав в Приморье, Алексей Луцкий стал коммунистом.

Дазо прежде всего выехал из Владивостока навестить своих боевых товарищей, с которыми было связано много воспоминаний о партизанской борьбе на Сучане, и возвратился полный новых впечатлений.

— С такими людьми мы можем совершать чудеса, — восторженно отзывался Лазо о партизанах. — Человек только что от сохи, не подготовлен, а всем своим нутром понял, что наше дело правое, и настолько в это дело верит, что никакие силы не могут его сломить.

В беседах с друзьями он называл много славных имен командиров отрядов и бойцов, которые до конца будут бороться за дело революции.

Вскоре по заданию Дальневосточного обкома партии Лазо вместе с военным комиссаром временного Военно-революционного комитета партизанских отрядов Приморской области выехал на проверку и инструктаж партийных организаций и воинских частей, расположенных по линии железной дороги от Владивостока до Хабаровска.

Ехали в отдельном вагоне с надежной охраной из партизан. Впервые за много времени можно было чувствовать себя сравнительно спокойно, смотреть в окно, не прячась от шпиков.

Лазо долго не мог освоиться с тем, что он едет совершенно открыто под собственным именем. Нет надобности прибегать к маскировке, изменять свою внешность, можно оставаться самим собой в гимнастерке и шинели. На станционных платформах не видено было ни усатых жандармов, ни золотопогонных белогвардейских контрразведчиков, прощупывавших каждого встречного. Казалось, всю эту нечисть смыло хорошим весенним дождем. Но все же острые, воровские глаза агентов и шпионов шныряли по лицам, обшаривали фигуры пассажиров, высматривали, выслеживали.

На станциях, где стояли японские гарнизоны, офицеры-японцы проявляли к Лазо повышенный интерес и неоднократно пытались проникнуть в его вагон. Партизанская охрана вежливо, но решительно преграждала им путь винтовками, заявляя:

— В этот вагон посторонним лицам вход воспрещен.

Лица интервентов вытягивались, но, соблюдая вынужденный нейтралитет, они вежливо улыбались и, козыряя после постигшей их неудачи, отходили, только глаза их выдавали затаенную злобу.

Лазо, наблюдавший эти сцены из окна вагона, весело смеялся.

Официально никто не был оповещен о поездке Лазо, но по всей линии железной дороги население знало о ней. В вагон Лазо, приходили делегации от рабочих организаций и воинских частей, чтобы приветствовать его и поговорить о том, какими путями и средствами можно скорее освободить весь край от интервентов.

Лазо подолгу беседовал с делегатами, говорил, чтобы они своим поведением не давали никаких поводов, которые могли бы вызвать осложнения с японцами. Вместе с тем он предупреждал:

— Не пускайте интервентов в расположение наших частей, не давайте им никаких сведений, даже самых пустяковых. Помните, что это враги очень жестокие и хитрые… Они ничего «так себе» не спрашивают и все обратят потом против нас.

Однажды в вагон пришла группа партизан-крестьян. Это были настоящие солдаты революции, вынесшие на своих плечах немало опасностей и невзгод суровой боевой жизни.

— Мы вот по какому делу, товарищ Лазо, — сказал один из делегатов, коренастый, широкоплечий человек в лаптях и громадной беличьей шапке. — Как же оно получается? Воевали мы за что? За советскую власть. А что вышло? Опять земство на нашу голову посадили? Это как же понимать? За что боролись? За что кровь проливали?

— Правильно, — поддержали его товарищи.

— Ого! — слегка улыбнувшись, спокойно заметил Лазо. — Ну, ладно, друзья, не будем шуметь и волноваться. Садитесь лучше, поговорим.

Делегаты сели.

— Где твой кисет, дядя Володя? [39] — обратился Лазо к комиссару (сам он не курил). — Угости-ка нас табачком.

Кисет с махоркой и клочок старой газеты… Как часто эти неизменные спутники фронтовой жизни помогали дружеским беседам!

— Закурить — оно, конечно, очень даже способно, — сказал степенный крестьянин, закручивая цыгарку. — А только как же насчет советской власти?

— Видите ли, товарищи, в чем дело, — начал Лазо. — Это очень сложный вопрос. Все мы боролись и боремся за советскую власть, и никто от нее и не думает отступать. Мы вынуждены временно передать власть земству, потому что японские интервенты заполонили весь наш Дальний Восток. Если бы мы теперь объявили здесь советскую власть, то не могли бы провести в жизнь ее решения, декреты — интервенты помешали бы нам это сделать. Заставить их уйти мы еще не можем. Советская Россия не в состоянии послать нам сейчас на помощь свои войска. Остаться один на один с интервентами — значит…

— Да мы бы их! — с сердцем перебил кто-то.

— Не так все просто, — сказал Лазо. — В Приморье стотысячная армия одних только японцев, их поддержат американские и другие империалисты; они во много раз сильнее нас. Людей потеряем и революцию поставим под удар.