— Экий красавец!

— Ну-с, молодой человек. Желаем вам добить немцев. Уж вы-то честно послужите отечеству и царю-батюшке.

— Обязательно. Послужу отечеству своему и народу, — ответил Сергей. — Народу и отечеству, — повторил он и, щелкнув каблуками, поклонился знакомой даме и закружился с нею в вальсе.

Вокруг зашептались.

— Вы слышали? — взволнованно сказал престарелый полковник в отставке какому-то чиновнику в сюртуке с Анной на шее. — Нет, вы слышали? Каково, а? «Народу и отечеству», понимаете? Не царю-батюшке, а народу…

— М-да… — процедил чиновник, глядя вслед танцующему молодому прапорщику. — Знавал я его гимназистом. Учтивый такой юноша был… А теперь… подменили Сергея, подменили, — сокрушенно покачал он головой.

НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ПРАПОРЩИК

В просторном помещении было пусто. Солдаты ушли в баню, и в казарме оставался лишь дневальный. Взобравшись на табуретку поближе к единственной, тускло светившей электрической лампочке, он, шевеля губами, по складам разбирал написанное каракулями письмо. По лицу солдата сбегали к подбородку крупные слезы.

Увлекшись чтением, дневальный не заметил, как открылась дверь и вошел новый командир взвода.

— Чего плачешь, Фролов?

Солдат вздрогнул, соскочил с табурета и, взяв под козырек, с испугом отрапортовал:

— Никак нет, ваше благородие!

— Вольно! А зачем говорить неправду?

— Никак нет, ваше благородие! — упрямо твердил Фролов, стараясь движениями мышц согнать с лица так некстати оброненные слезы.

— Что у тебя в руке? — Офицер показал на зажатое в кулаке солдата письмо. — Ты не скроешь от меня ничего — насквозь вижу.

— Провалиться на месте, ваше благородие!

— Глаза почему мокрые?

— Потею, ваше благородие!

— Первый раз слышу, чтоб от холода глаза потели, — улыбнулся взводный, а затем строго повторил: — Я спрашиваю, что у тебя в руке? Откуда письмо?

Дневальному некуда было деваться.

— Глупости пишут, ваше благородие. Известное дело — деревенская темнота, бессознательная…

— Покажи! — приказал командир.

Едва разжав трясущиеся пальцы, Фролов стал разглаживать помятый листок.

— Ничего, я сам.

Офицер взял из рук солдата письмо и начал читать. Фролов стоял ни жив ни мертв. Кончено. Все пропало. Узнает теперь взводный и про хлеб, и про лебеду, что едят вместо хлеба, и про корову, что пала от бескормицы. Ладно бы еще про хлеб и про корову. А что делать с проклятьями, которые шлют и отец, и мать, и бабка с дедом на головы тех, кто затеял эту проклятую войну?..

«Был Фролов — нету Фролова. За такие крамольные письма быть тебе, Фролов, в дисциплинарке. Возить тебе, Фролов, тачку на цепи, как собаке».

Мрачные картины рисовались воображению солдата, пока командир внимательно вчитывался в письмо.

— На, возьми, — сказал офицер, возвращая письмо. — Правильно все пишут, Фролов.

— Темнота… Никак нет, ваше благородие!..

— Не бойся, Фролов. — Прапорщик положил руку на плечо солдата и пристально посмотрел ему в глаза. — Ничего плохого я тебе не сделаю. Плакать не надо. Вытри слезы. А письмецо покажи ребятам.

— Эх, да что ребятам, ваше благородие! — оживился Фролов. — У каждого в сундуке есть и похлеще.

— Ладно, об этом как-нибудь потом поговорим, — сказал офицер и, посмотрев на гимнастерку солдата, заметил — А пуговицы застегивать полагается, на то они и пуговицы.

— Виноват, ваше благородие!

Но не успел Фролов исправить изъян в своем туалете, как вошел ротный командир. Солдат вытянул руки по швам.

Подпоручик Смирнов, сухощавый человек с аккуратно подкрученными усиками, окинул своими маленькими колючими глазками казарму, а потом, смерив дневального с ног до головы строгим взглядом, ткнул его нагайкой в грудь.

— Почему пуговица расстегнута?

— Я, ваше благор…

— Молчать, не разговаривать! — крикнул Смирнов. — Распустились, сукины дети! Хочешь под ружье? Получишь. Попрошу, прапорщик Лазо, со мной, — обратился Смирнов к взводному командиру, и офицеры ушли.

Новый командир взвода 15-го стрелкового запасного полка производил на солдат несколько необычное, даже странное впечатление. Он никого не посылал под арест, не ставил под ружье. В его взводе не допускались издевательства над низшими чинами. Солдаты, испытавшие на своей спине муштру царской армии, побои и унижения, никогда не слышали от нового командира обычных офицерских окриков: «Молчать!», «Не разговаривать!» Молодой прапорщик был всегда приветлив. Он знал своих солдат, знал их нужды, настроения, интересовался жизнью их родных.

Лазо рассказывал им о причинах и целях войны, об империалистах Германии, Англии, Франции, России, об их стремлении захватить территории более слабых стран и поработить их народы. Вначале с большой настороженностью, а потом с восторгом и жадностью прислушивались солдаты к тому, что говорил этот необыкновенный прапорщик.

Рядовой из взвода Сергея Лазо, Назарчук, вспоминал впоследствии:

«Я был на царской военной службе.

В первых числах января 1917 года попал я в Красноярске в учебную команду 15-го стрелкового запасного полка. Офицером моего взвода был Лазо — прапорщик нового выпуска.

Скоро стало видно, что Лазо — офицер не царский. По его обращению можно было определить, что он какой-то близкий и родной всем солдатам. Наказаний — самых малейших — от него никто не получал, и обращался он с нашим братом как справедливый человек.

Один раз на словесных занятиях Лазо вместо словесности повел частную беседу: объяснил нам, с чего загорелась война с Германией, и тут же отвечал солдатам на вопросы, о которых в царское время и гово-рить-то было страшно. Заговорился Лазо до того, что забыл себя, забыл, что он офицер. Несколько раз Лазо повторил, что война и все прочее больше зависят от самих же солдат — ведь у них вся сила в руках… Потом он как будто проснулся и, одумавшись, сказал нам:

— Давайте, ребята, заниматься словесностью!

Тут сразу и я и многие другие солдаты поняли, что Лазо кто-то есть, — стали втихомолку шептаться».

В течение многих лет Красноярский край (бывшая Енисейская губерния) и сам город Красноярск служили местом ссылки отбывших каторгу, а также и административно высланных политических «преступников». В железнодорожных мастерских была по тем временам довольно крупная большевистская организация.

«Каждый искренний революционер находил здесь себе место, — пишет в своих воспоминаниях старый член партии сибирячка А. Померанцева. — Таким местным революционером был Сергей Лазо, двадцатидвухлетний юноша-интеллигент, рвавшийся в бой за торжество революции…

Лазо в эту пору еще находился под влиянием мелкобуржуазной идеологии. Однако он не идет к видным красноярским эсерам, работавшим в кооперации и в других легальных общественных организациях. Он ищет связей с подпольем, он хочет вести настоящую революционную работу…»

Путь к большевикам Лазо нашел не сразу. Первыми его подпольными связями были связи с Николаем Мазуриным и Адой Лебедевой, которые принадлежали к «левым» эсерам и вели в то время вместе с большевиками революционную работу среди солдат. К этим товарищам Сергея Лазо привлекла общность взглядов на то, что преступная империалистическая война закончится поражением царского правительства и победой революции. Вскоре Лазо стал членом эсеровской организации. Лазо глубоко верил, что рабочие, крестьяне и солдаты подготовлены к активным действиям. Нужно только многое им разъяснить. И поскольку главной вооруженной силой были в то время солдаты, то революционную работу надо прежде всего проводить в армии.

В начале 1917 года по всей России начался новый революционный подъем. 9 января широкая волна демонстраций захлестнула Москву, Петроград, много других городов. Сто тысяч рабочих забастовало в столице, шестнадцать тысяч судостроителей — в Николаеве. Две недели не выходили на работу путиловцы. В день работницы 23 февраля (8 марта) женщины Петрограда вышли на улицы с лозунгами: «Долой царя!», «Долой войну!», «Хлеба!» Вслед за ними выступили их мужья, отцы, братья. Они стали разоружать полицию и жандармов, расстреливавших беззащитных жен, дочерей, сестер.