Он рос в семье учителя. Отец, Степан Павлович, преподавал русский язык и литературу, неплохо рисовал, любил музыку, играл на скрипке. Спокойный и рассудительный, он примером, а не назиданием приучал детей к труду, терпеливо и настойчиво воспитывал уважение к людям, верность товариществу. Любил Степан Павлович повторять одну фразу, которая запомнилась Герману на всю жизнь: «Кто не знает вкуса горького, тот не знает и сладкого».
Многое в его характере, взглядах — от интересных, настоящих людей, встречи с которыми щедро дарила ему жизнь, — это его учителя, сокурсники, однополчане, друзья, родные. И он стремился быть достойным уважения этих людей.
Рассказы деда о первых коммунарах и коммуне «Майское утро», жестоких схватках с кулацкими бандами, о друге местных бедняков Андриане Митрофановиче Топорове...
Проводы отца на фронт. Знакомство со сверстниками, эвакуированными из осажденного Ленинграда. Изнурительная работа в поле. И книги, книги, книги...
В школе увлекся техникой. Самой первой машиной, которая открыла перед Германом свои тайны, был старенький кинопроекционный аппарат. Он казался чудом: в нем стучали колесики разных размеров, хитро переплетались тонкие ременчатые передачи, в лабиринте крутящихся валиков бежала лента... Мальчишка неотступно ходил за киномехаником, приставал до тех пор, пока тот не объяснил устройство аппарата. И скоро Герман сам крутил фильмы в сельском клубе...
Потом его занимал автомобиль, и он не успокоился, пока не научился его водить. Были трактор, радиотехника, долгие бессонные ночи над самодельным приемником, школьный радиоузел и даже маленькая электростанция...
Казалось, только вчера переступил порог школы, а позади уже десять лет. Каким он будет, новый виток жизненной спирали? Из тысячи дорог надо выбрать одну, чтобы потом не начинать жизнь заново. Когда в Барнаульском военкомате его спросили, куда он хочет пойти служить, он без колебаний ответил: «В авиацию, в летное училище».
Первые основы теории и первые полеты, короткие письма домой: «Все нормально. Здоров. Не волнуйтесь...»
Мы все чуть ли не с самых первых самостоятельных шагов в жизни привыкли к словам — «человек — творец, человек — победитель». А вот испытать это чувство во всей его полноте удавалось не каждому. Праздничное ощущение силы, удачи, умения, гордое «Я могу!» приходит только после упорного труда. Он это понял там, в училище. Инструктор капитан Киселев внушал курсантам:
— Я из вас готовлю летчиков-истребителей, которые за все и всегда отвечают сами. И нередко отвечают жизнью. И не только своей, но и жизнью товарища. И если ты растяпа на земле — таким же останешься в воздухе...
Небо... Оно не сразу впустило к себе. К нему надо было карабкаться, цепляться за «выступы» аэродинамики, теории двигателей... Надо было не заучить, а понять, что такое дисциплина полета, что такое умение побеждать.
Через все это он пришел к своему небу. И оно стало родным. Он полюбил его, оранжево-огненное на рассвете, отмытую синь в ясный морозный полдень. Он полюбил прозрачность утра, когда небо над аэродромом словно переливается в едва уловимом мареве и перезвоне жаворонков. Он научился по оттенкам неба предсказывать погоду, упивался сладостью стремительного полета, и не было для него ничего на свете краше глубокой небесной голубизны, огромной высоты, такой высоты, с которой видно на сотни верст окрест, которая отодвигает горизонт.
Большое небо покорялось медленно, с трудом. Оно требовало, чтобы человек отдавал себя всего: с его волей и напряжением, мечтой и упорством. Но именно в этом труде и была «воздушная поэзия», которую, как говорит он сам, «испытывает человек на стремительном реактивном самолете, когда в какие-то доли мгновения в нем воедино сливаются и время, и скорость, и нарастающая мощь двигателя. Что-то необычайно властное и горячее вливается в каждую клеточку тела, в каждый твой нерв, и появляется неудержимое желание послать МиГ вперед еще быстрее, ощутить могучее давление его крыльев на воздух во время крутого виража...»
Так появлялся у него свой летный почерк.
После училища — небо Ленинграда. Небо города-героя, небо, которое хорошо знало и помнило многих бесстрашных асов мирного и военного времени. Он летал в этом небе, он учился защищать его.
Шел 1959 год. Уже появились на орбитах первые советские спутники, все чаще звучало казавшееся еще совсем недавно фантастическим слово «космос», где-то трудились большие научные и производственные коллективы, претворяя в жизнь идеи Циолковского. В ту пору начинался набор в отряд космонавтов...
Разные люди собрались в первом отряде Звездного: разные характеры, несхожие вкусы. Но в главном они были схожи и едины. Их объединяли крепкие духовные связи, единство цели, единство стремлений, единство мечты. Со стороны посмотришь — однообразие: учеба и тренировки, учеба и тренировки... Было и сложно, и трудно, но интересно. Право остаться в отряде и готовиться к старту давали смелость, хладнокровие, быстрота реакции, знание техники, высокое профессиональное летное мастерство, отличное здоровье.
В новую среду входили по-разному: кто легко, кто трудно. Титов быстро сходился с людьми. Товарищи любили его за разносторонность и яркость натуры. Он любил музыку, литературу, читал на память главы из «Евгения Онегина», хорошо декламировал Маяковского и Лермонтова, пел, неплохо рисовал, не имел равных в стремительном танце, на гимнастических снарядах и игровых площадках... Склонный к размышлениям, он удивительно тонко чувствовал собеседника, прислушивался к чужому мнению, но никогда не отступал от своих принципов.
И еще. Во время занятий в конструкторском бюро он внес несколько технических предложений, с которыми согласились ученые. Быть может, учитывая все эти качества Титова, когда готовился второй старт и поначалу проигрывался вариант трехвиткового полета, академик Королев настоял на суточном рейсе.
...Степь Байконура дышала жаром, запахом засохшей полыни, пылью. Уже перед самой посадкой в лифт он обернулся. Чуть в стороне от ракеты стояла группа людей. Среди провожающих он сразу же нашел Королева. Их взгляды встретились. Космонавт увидел в глазах Главного конструктора и отцовскую любовь, и требовательность Командира, и твердую уверенность в успехе. «Наверное, он тоже мечтал о такой минуте в своей жизни, — подумал вдруг Герман. — Мечтал о своем полете к звездам». Он последний раз поднял руку и шагнул в металлическую клеть лифта.
Начался предстартовый отсчет времени — с отметки двухчасовой готовности до нуля. Проверка оборудования, работы систем телеметрии, разные предстартовые дела и ... мысли.
Он думал. О чем? Уже потом, вспоминая все, что было в то августовское утро 1961-го, он скажет:
— Взглянул на часы. Остались считанные минуты... Что же я чувствовал? Страх? Во всей моей сознательной жизни, во время первых прыжков с парашютом, в моменты других так называемых острых ощущений я не испытывал этого чувства, потому что всегда знал, на что иду... И все, что я ни делал до сих пор, приходило само собой, такое было ясное представление о долге и желание подчинить свои интересы интересам дела.
Последние секунды. Самые последние. Вспомнились слова Главного: «Если космонавт чувствует перед полетом в космос, что идет на подвиг, значит, он не готов к полету». Вихрем пролетел в голове порядок операций при старте, взгляд еще раз обежал приборы, надписи на горящих табло. Доложил на пункт управления:
— К полету готов...
Он пробыл в космосе сутки, точнее, 25 часов 18 минут, отсчитав по космическому спидометру 700 тысяч километров. Это была новая веха в развитии космонавтики, важный этап в пауке. О споем полете он докладывал нашим академикам, рассказывал ученым Америки, Югославии и ГДР, студентам Рангуна и Джакарты, докерам Хайфона и рабочим Турина...