— Герман Шпигель, — представился он, — очень приятно. Мне очень приятно лично познакомиться с господином инженером.

— Я не инженер. Меня зовут Амиц Дольникер.

Врач, никак не отреагировав на названное имя, уложил больного навзничь, долго рассматривал его ногти, заглянул в уши, затем раскрыл рот и проверил шаткие зубы:

— Вам шестьдесят?

Ответ подзадержался.

Когда ему второй раз отмечали пятьдесят восемь, ему было уже шестьдесят один, но он себя рассматривал как пятидесятипятилетнего, несмот

ря

на то, что, по сути, ему было шестьдесят семь. Свой шестидесятипятилетний юбилей он планировал на начало следующего года.

— Жуткие боли, доктор Шпигель, — пожаловался больной и спросил:

— Вы специалист по внутренним болезням?

— Нет, я ветеринар.

— Извините! — возмутился политик. — Есть здесь врач для людей?

— Конечно нет, — возмутился и Герман Шпигель, — какой сумасшедший поедет в эту дерьмовую деревню?

Ветеринар использовал полученную возможность и рассказал всю свою жуткую несчастную историю. Его вызвали в Эйн Камоним, когда здесь началась эпидемия болезни ртов и копыт. Он влюбился в одну из деревенских вдов, резник сделал им хупу, а тем временем машина «Тнувы» уехала…

— Так я застрял в этом проклятом месте, — исповедовался Шпигель, — я, блестящий интеллектуал центрально-европейского происхождения, живу здесь как скотина. У меня нет никакого общения, нет друзей, я не могу привыкнуть к условиям деревни…

— Сколько вы здесь?

— Тридцать лет. А откуда вы, господин инженер?

— Я не инженер, я — Амиц Дольникер.

Ветеринар всплеснул руками от удивления:

— Вы сказали — Дольникер! Господи!

Да, это было снова то сладкое головокружительное чувство, которого политик уже давно не испытывал.

— Не может быть! — воспламенился Герман Шпигель. — Вы родственник оптика Дольникера из Франкфурта-на-Майне?

—

Нет! — Дольникер высвободился из объятий. — Я не родственник никакого оптика! И вообще я ничей не родственник! Только у

меня есть родственники

.

* * *

Ветеринар велел больному неделю лежать в постели и накладывать компрессы на пораженные участки тела. В силу этого политик удостоился самого преданного ухода со стороны Малки, которая вся лучилась открытым обожанием человека, ради нее рисковавшего жизнью. Каждый раз, обращаясь к больному, Малка одаривала его заговорщической подбадривающей улыбкой, а ее ловкие пальцы передавали телу Дольникера пикантную щекотку, когда она меняла ему компрессы. Однако кроме этого никакого улучшения больной не чувствовал, оставаясь прикованным к постели. За исключением нередких сердечных приступов, Дольникер никогда не лежал подолгу. Это случилось лишь однажды, когда он в молодости был директором новой фабрики цемента и из-за операции язвы желудка вынужден был на несколько дней прервать свою активность. Однако, лежа на больничной койке, Дольникер бесконечно изводил себя мыслями о том, что без его поддержки производство цемента упадет. Он просил коллег по руководству немедленно известить его, если, не приведи Господь, кривая производства начнет снижаться. В таком случае он был готов встать и из могилы и появиться на предприятии, дабы придать делам нормальный ход.

Дольникер пролежал в больнице месяц, и за это время производство цемента возросло на 17 %. С тех пор он не болел. Его организм все болезни преодолевал самостоятельно.

На этот раз политик тоже не удержался и, встав на третий день, потащился вниз, на улицу. Зеев удивил его телегой, запряженной мулом, что стояла у входа в трактир. Это была та самая телега с молчаливым курильщиком трубки. Зеев нанял ее на две недели, однако быстро выяснилось, что тряска сельского транспорта доставляет больному слишком острые ощущения, и поэтому политик предпочел ковылять пешком, а телега медленно следовала за ним по улице.

Теперь он уже привлекал внимание прохожих, так как говорили, что он со своим опекуном пытался украсть голубя для жены трактирщика, и это вызывало у людей некоторое уважение. Оно выражалось в том, что крестьяне кивали ему при встрече, но во всем остальном они оставались теми же тихими, спокойными людьми с раздражающе размеренной походкой.

— Беспечность, — изрек Дольникер секретарю во время прогулки, — просто поразительная беспечность. У этих людей нет никаких общественных целей, нет даже тени организованной жизни, поэтому неудивительно, что они погружены в тотальную апатию. Одна сильная личность, у которой наличествует в душе чувство руководителя, сможет пробудить элементы общественной жизни и брожения в деревне, но где же эта личность? Может, сапожник?

— Я знаю… — рассеянно отвечал Зеев. — Во всяком случае, его дочь очень общественная.

— Тебя интересует только лишь прелюбодеяние, друг мой, — вскипел Дольникер, — я все должен делать сам…

Политик отвернулся от своего обленившегося секретаря и направился в сапожную мастерскую. Зеев уселся под большой липой, зажал меж зубов травинку и стал играть на ней, как на струне. Никогда ему еще не было так скучно.

* * *

Предприятие Цемаха Гурвица располагалось в стенной нише его дома и состояло из стола, двух табуретов, молотка, шила, смолы и нескольких колодок, разбросанных по полу. На одном из табуретов сидел пожилой человек с желтым лицом и забивал гвозди в подметку. Цемах Гурвиц только что вернулся с поля и надевал свой фартук. Вошедшего он поприветствовал легким кивком головы, а старик даже не поднял глаз на политика.

— Господа, — обратился Дольникер к сапожнику, — у меня есть пара приличных башмаков, и я хочу прибить к ним резиновый каблук для упругости ходьбы. Завтра я пошлю вам моего секретаря с обувью, если вы не возражаете.

— Не возражаем. Только не завтра, господин инженер.

— Я не инженер.

— Все равно не завтра. Нужно прежде заказать каблуки на «Тнуве» у цирюльника.

Тут политик сообразил, что момент истины настал. Старая лиса унюхала самое чувствительное место.

— Я удивляюсь, — сказал он, угощая Гурвица и его помощника сигаретами, — почему именно цирюльник ведет списки заказываемых товаров?

Сапожник и его помощник обменялись удивленными взглядами.

— Он ничего не ведет, он просто записывает, что ему говорят.

— Но ведь это важная функция общественной жизни, — выразил мнение политик. — Я далек от вмешательства в ваши дела, господа, но мне представляется, что и вы, господин Гурвиц, могли бы так же достойно выполнять эту функцию. И вы в вашем учреждении по ремонту обуви входите в непосредственный контакт с обитателями деревни. Задумывались ли вы над тем, почему цирюльник назначен уполномоченным по ведению списков, а не вы?

— Я уже думал об этом, господин инженер, и это действительно непорядок!

— И вы воспринимаете эту несправедливость без соответствующей реакции?

— Да, это меня все время беспокоит.

— Тогда давайте, господа, выйдем к вратам деревни и объявим жителям: «Я тоже обладаю ремеслом, как и цирюльник, и могу принять участие в ведении списков!» Сделаем это, товарищи?

— Только если тронусь умом, господин инженер, — спокойно ответил сапожник. — Действительно нехорошо, что это повесили на одного человека, но требовать от меня, чтоб я взял на себя дополнительную заботу, от которой каждый хочет избавиться? Извините, господин инженер, я пока еще не упал на голову.

Сапожник уселся за свой стол, взял молоток:

— Так пришлите, господин инженер, ваши башмаки с опекуном.

— Это мой секретарь, — отметил Дольникер и вышел из сапожной мастерской в отвратительном настроении. Он нашел своего опекуна распростертым под липой и извлекающим из стебля самые высокие звуки. Политик жутко разнервничался, таким он еще никогда не был. Он резко выхватил травинку изо рта Зеева и потащил его вдоль улицы.

— Горе деревне, где никто из жителей не желает возложить на себя общественные функции, — объяснил он в волнении, — неудивительно, что это место безвозвратно вырождается.