– Жидковато ты завариваешь, не по-таежному! – сказал Князев, наливая себе из котелка чай, и пососал сгущенное молоко. В банке было проделано две дырочки, и каждый по очереди сосал из своей.

– Молочные братья! – засмеялся Матусевич, сдувая комаров в кружке.

Когда из банки уже ничего нельзя было высосать, Князев ножом вскрыл ее и бросил Дюку. Тот вылизывал банки мастерски. Длинный гибкий язык его, минуя острые края, доставал везде. Князев однажды проделал эксперимент: в вылизанную Дюком банку из-под сгущенки налил теплой воды и поболтал. Вода осталась чистой. «Вы его в столовую судомойкой устройте!» – cмеялись ребята, а Дюк крутил хвостом и тоже улыбался…

Насытившись, Матусевич вновь обрел свое обычное благодушие. Он начал заигрывать с Дюком, но пес, видя, что еды больше не будет, улегся и, подняв ногу, занялся туалетом. Тогда Матусевич поймал муравья и начал стравливать его с комаром.

Князев искоса наблюдал за ним, курил и в душе усмехался: Матусевич иногда напоминал щенка, у которого одно ухо кверху, щенка незлобивого, доверчивого и любопытного.

– У тебя девчонка-то есть? – неожиданно спросил он.

– Есть одна крошка! – развязно ответил Матусевич и покраснел.

– Любит тебя?

– Не знаю…

– Геолог?

– Нет, учится в педагогическом.

– А-а…

Учитель, медик – эти профессии сочетаются с геологией, думал Князев. При любой геологоразведке есть медпункт, школа, и не надо менять профессию. А вот когда жена искусствовед, так чем ей ведать в поселке геологов или таком райцентре, как Туранск? Впрочем, не в профессии дело. Далеко не у всех ребят жены геологи, врачи или там учителя, и ничего, живут, устраиваются как-то, детей рожают. И каждый год тает их мужская община: кто из отпуска привозит, кто на местной женится. Как-то зашел он к одним таким молодоженам: квартирка маленькая, комнатешка десять метров и кухонька – местный стандарт, – но тепло у них, уютно. Лежат оба на кровати, читают журнал, из кухни чем-то вкусным пахнет, домашним. Покрутился он у них, наследил унтами и ушел. Хозяин задерживать не стал – им и вдвоем неплохо. А ведь каким убежденным холостяком был.

А, ерунда все это. Не нашел своего счастья, так нечего чужому завидовать. Да и счастье-то сомнительно, как январская оттепель: днем тает, а к ночи завернет под сорок. Насмотрелся он тут на семейные сцены…

Князев тряхнул головой. Было без четверти пять. Костер чуть курился. Комары слетелись со всей тайги и зудели пронзительно и надсадно. Матусевич дремал, уронив голову на колени, Князев кинул в него веточкой:

– Володя, подъем!

Матусевич встрепенулся, вскочил и смущенно засмеялся:

– Разморило что-то…

Ему хотелось поговорить, рассказать, что он сейчас во сне пил пиво и закусывал живым трепещущим хариусом и что это было очень вкусно, но Князев уже стоял и нетерпеливо похлопывал ручкой молотка по сапогу.

Они отошли метров на триста, когда Князев вдруг необычно вежливо попросил:

– Володя, будь добр, достань, пожалуйста, кружку.

Матусевич полез в рюкзак, пошарил и упавшим голосом сказал:

– Потерял…

– Вот иди и ищи! – сухо ответил Князев. – Даю тебе пятнадцать минут.

Матусевич хотел что-то сказать, но раздумал, махнул рукой и рысцой побежал обратно.

Покидая стоянку, Князев видел кружку, она стояла на камне у ручья, там ее забыл Матусевич, когда пил воду. Лучше было бы вернуть его немного попозже, километра через полтора, так было бы чувствительнее, но это заняло бы слишком много времени. Ничего, лишние шестьсот метров – тоже неплохой урок растяпе.

Матусевич всегда что-нибудь терял. В первых маршрутах он потерял два ножа – свой складник и хлеборез Костюка. Потом в разное время оставил где-то на обнажениях крышку от котелка, в которой было так удобно разогревать консервы, и офицерскую линейку. Список потерь венчал охотничий топорик, который Князев простил Матусевичу только потому, что тот клятвенно обещал прислать из Киева «точно такой, даже лучше».

– С твоей академической рассеянностью не в поле работать, а ворон ловить! – сердился Князев, у которого вся мелочь была на привязи. А Тапочкин назвал Матусевича «сто рублей убытка».

Не партия, а детский сад. Князев вспомнил, как в экспедиционной стенгазете «Комар» ему посвятили дружеский шарж – нарисовали наседку с его профилем, под крылом молоток, на боку сумка, кругом цыплята с рюкзаками. Они были похожи на некоторых первогодков, во всяком случае, те себя узнавали. Рисунок сопровождался стишком:

Удачная шутка имела и неприятные для Князева последствия: главный геолог, который давно приглядывался к его воспитанникам, забрал у него двух опытных поисковиков, а взамен дал техника Высотина и Матусевича.

– Иван Анисимович, ну разве можно так! – громко протестовал Князев в кабинете главного. – Вы бы хоть предупредили меня! Я же на тех парней столько сил положил, пока они людьми стали! А вы одним росчерком! И дали черт знает кого за неделю до выезда! С кем я в поле выеду?! Я же один сразу в три маршрута не пойду!

– Чш-ш! – выставил широкую ладонь главный. – Абы тихо! Научишь и этих!

– Вы меня утешили! – мрачно сказал Князев и, закрывая за собой дверь, услышал игривое «ко-ко-ко!».

Пришлось Князеву начинать все сначала. Иногда его точил какой-то червь. Он не мог понять, что это было – досада на Ивана Анисимовича, обида на ребят, которые так легко и даже как будто охотно ушли от него, или просто раздражение ущемленного руководителя. Он не знал, что ребята писали начальнику экспедиции заявления с просьбой вернуть их -обратно. А незадолго до выезда в тайгу к нему домой пришел Иван Анисимович и принес бутылку «капитана».

Они просидели почти до утра, потягивая золотистый коньяк,- гость из щербатого стакана, хозяин – из кружки. Закусывали соленой рыбой. Ночи в то время уже не было, мимо окна слонялись бесприютные пары – укрыться негде, светло. Иван Анисимович делал, длинный глоток, косился на скользкого сига и кряхтел: букет не тот. Сюда бы маслины, шпроты с лимоном!

Они неторопливо разговаривали: думали, как лучше провести заброску партий, поспорили о методике поисков, поговорили о рыбалке, пожалели, что в поселке нет пива, обменялись старыми анекдотами. Потом Иван Анисимович взглянул на часы, свистнул и начал искать шляпу. На пороге он зацепил Князева крючковатым пальцем за кармашек на рубахе, подтянул к себе:

– А воспитывать, Андрей, надо не для себя и не для меня. Для дела надо. Ну, да ты ведь и сам в начальство не по блату попал!

Он попросил не провожать его и ушел, чуть прихрамывая, заложив руки за спину и держа в них шляпу, неторопливой походкой пожилого человека. Князев стоял у крыльца, смотрел ему вслед и тер пальцем нижнюю губу. Как нехорошо вышло. Надо же было ему тогда кричать в кабинете!

Да, не следовало ему спорить с Иваном Анисимовичем. Не потому, что тот был его начальником и парторгом. На Севере Князев повидал разное начальство и пришел к убеждению, что должность еще не есть свидетельство ума и способностей. Дело в том, что, когда он еще пешком под стол ходил, Иван Анисимович уже проводил съемку на побережье Арктики, цинговал, ел собак, а позже прошел войну, воркутинскую тундру, уссурийские джунгли и еще многое из того, что им, родившимся в сороковых, и не снилось.

О своей жизни Иван Анисимович рассказывать не любил, да и внешне эти годы почти не отразились на нем, разве что глубоко запавшие глаза да углы резких морщин на щеках намекали, что повидал он немало. Был он вдобавок лыс – но это еще не свидетельство пережитого. Полысеть можно и от чужих подушек…

Где-то рядом скрипуче прокричала кедровка: «Кыр! Кыр!» Солнце уже цеплялось за макушки деревьев. Стало чуть прохладней. Хотелось пить, но впереди было еще семь километров.