— Скажу, скажу... Я люблю тебя, Елена, очень люблю... Я бы точно так же накрыл стол, приготовил бы эти цветы. — Он умолк, все еще стоя с закрытыми глазами.
— Говори. Степушка, говори. — Ее руки лежали у него на плечах, и она любовалась им, таким громадным и застенчивым, как ребенок, его скуластым лицом, которое так светлеет, когда он улыбается. Она вспомнила, как он сватался. Вкатился этакой глыбой, весь промокший под дождем. После гибели мужа она собралась уехать совсем из Нагорного. «Не уезжай, Елена!» — отобрал билеты, крикнул: «Елена, я ждать умею!» Он дал ей время подумать... Она приняла предложение, только немножечко побаивалась, привыкнет ли Павлик к ней. Привык, полюбил, зовет мамой. А теперь и общий сын появился, его и ее.
— Ну, говори, говори, — поторопила она Степана и, поняв, что он сказал все, повела его к столу...
Волошин пересек госпитальный дворик. У проходной будки захотелось в последний раз взглянуть на свою палату. Он долго стоял, всматриваясь в знакомое окно, словно ожидая, что кто-то распахнет его, помашет рукой. Около месяца пролежал он там, за этим окошком. Ушибленная голень теперь не болит, можно ходить, бегать, поднимать тяжести — так и написано в заключении врачей. Он помахал закрытому, немому окошку и, забросив «сидор» за спину, открыл дверь проходной. Из квадратного проема показалась голова с рыжей реденькой бороденкой и мохнатыми белесыми бровями. Открылся щербатый рот:
— Погодь-ка, Павел.
Это был знакомый госпитальный сторож Фрол Андреев, изредка навещавший Волошина в палате. Придет, сядет на краешек кровати и молчит, потом, уходя, вздохнет: «Непослушник ты, вот и садануло тебя эфтой ракетой». — «Дед, а ты, случаем, не поп, а может, секта», — весело бросал вслед сторожу Волошин. Фрол поворачивался, корявым пальцем грозил: «Ты погодь, погодь», — и скрывался за дверью.
— Значит, поднял тебя Христос, — сказал Фрол, выйдя с Волошиным на площадь. Огляделся, зашептал: — Два письмеца тебе, оттуда, с краев родных. И мне одно от твоей бабушки. Я с твоей бабушкой держу переписку.
— Вон оно как! — вздохнул Павел и, взяв письма, заспешил к дороге. Он не стал ждать попутной машины, решил идти пешком, тем более что хотелось опробовать ногу в пути. Несколько километров он прошел легко, не думая ни о чем, только жадно оглядывал зеленые хлеба, встречные и обгоняющие его машины. Ему предлагали подвезти, но он отказывался и весело думал про себя: «Ай да Пашка Волошин, идет, как и не был ранен». У рощицы, прилепившейся вплотную к дороге, Павел решил передохнуть. Прежде чем лечь на пожелтевшую от солнца траву, он попрыгал на правой ноге, и, радостный оттого, что «нога ведет себя молодцом», кувыркнулся на спину. По небу плыли облака, легкие и быстрые. Они бежали на запад, туда, к Верховине, откуда увез Павла воинский эшелон с такими же, как он, стрижеными ребятами. Волошин приподнялся, вынул из кармана письмо: одно было от бабушки, другое без обратного адреса и без печати. Он подумал, что оно от взводных ребят — от Кости Цыганка или от самого сержанта Добрыйдень, которые часто писали ему в госпиталь.
Тень от облака пробежала по рощице. Волошин, проводив ее взглядом, пока она не пропала за желто-зеленым взгорьем, вскрыл бабушкин конверт. Письмо, как всегда, было коротким, на полстраницы, написанное крупными, неровными буквами и карандашом, тупо зачиненным.
«Дорогой внучок Паша. Дела мои идут, как и допрежь шли. Получаю пенсию за убиенного сыночка Матюшу, твоего отца и раба божьего. Еще прикармливаюсь коровой и огородом, колхозники помогают, я их не прошу об этом, но сами помогают. Теперь легче стало жить, вольготнее крестьянину.
Христос при дверях, он все видит. Сын божий придет на землю и покарает неверных.
Дорогой Пашенька, внучок мой неоцененный, скоро ли кончится срок твоей службы? Отец Гавриил сказал мне, что скоро, через полгода. Правда это? Очень хочется посмотреть на тебя. Пашенька. Я слышала, что ты был ранен. Это все оттого, что ты прикасаешься к бесовому огню. Да хранит тебя Христос.
Твоя бабушка В о л о ш и н а».
Раньше, когда Павел получал подобные письма, его охватывало чувство смирения и страха. Теперь просто стало жалко бабушку — мать его отца Матвея Янковича, солдата, погибшего на фронте. Позже он узнал, что отец был храбрым пехотинцем. Когда пошел в школу, Волошин по складам, втайне от бабушки, прочитал бумагу, присланную с фронта и много лет хранившуюся за божницей. Гвардии полковник Никишин писал бабушке:
«Дорогая Серафима Петровна!
Идет жестокая и кровопролитная война. Враг, чуя свою неизбежную гибель, отчаянно сопротивляется. Но советские солдаты смело гонят немцев на запад. Наши фронтовики показывают чудеса величайшей храбрости и мужества. Имя вашего сына Матвея Янковича — сегодня на устах у всей нашей дивизии, а завтра о нем узнает весь фронт, вся страна. Он совершил подвиг. Раненным, Матвей, обвязавшись гранатами, бросился под головной танк врага. Танк был взорван, остальные шедшие за ним «тигры» повернули назад. Героическим поступком Матвей Янкович обессмертил свое имя. Советское правительство посмертно наградило вашего сына орденом Ленина.
Дорогая Серафима Петровна, мужайтесь! Мы все вместе с вами переживаем эту невосполнимую для вас, а также и для нас утрату. Мы клянемся вам, матери нашего погибшего товарища, жестоко отомстить врагу за смерть вашего сына.
Гвардии полковник Н и к и ш и н».
Он прочитал это, когда уже умерла мать, когда убитая горем бабушка зачастила в молитвенный дом, к этим теперь для него страшным и жестоким людям, истязающим себя при молении.
Волошин держал в руках письмо, а видел ее, старенькую, сморщенную, задыхающуюся в ритуальном молении бабушку. Представил и главаря секты — отца Гавриила, с маленькими глазками, лоснящимся от сытости лицом, на котором не растут ни усы, ни борода. Зажгло в груди. Руки сжались в кулаки. «Изверги... Вас всех надо в тюрьму посадить. Вы меня чуть не угробили. Бабушку отпустите, она мать героя. Слышите, не мучьте ее. Брешете вы, нет при дверях Иисуса. Нет и не было! Это я вам говорю, я, ваш бывший брат. Ух, гадюки, нет на вас смерти!»
Прилив гнева утомил его. Волошин с минуту ни о чем не думал, лежал на спине и смотрел на бегущие облака. Потом раскрыл второе письмо и ужаснулся: его написал Фрол Андреев.
«Ты думаешь, врачи тебя вылечили? Заблуждаешься, брат! Мы молились за тебя, и голос нашего братства услышал тот, кто стоит при дверях, он поставил тебя на ноги. Подумай, брат, с кем тебе дальше жить — с врагами господними или слугами Христа?
Если одумаешься, напиши мне письмишко на адрес госпиталя, Фролу Андрееву».
Волошин вскочнл, оглянулся по сторонам — безлюдно, только в небе летала большая черная птица, еще шевеля усталыми крыльями. Вдруг птица, накренившись, пошла вниз. Где-то за лесом рыкнуло металлическим звуком, будто по огромному стеклу провели ребристым кремнем... Раз, другой, третий... И тут же, через секунду, кто-то грохнул пудовым камнем по пустой цистерне, аж воздух заколебался, ударяя тугой волной в уши. Птица вскрикнула, скрылась в гуще леса. Молния осветила полнеба. И опять ударил гром. Рука поднялась, чтобы перекреститься, но тут же опустилась.
— Нет, нет! — закричал Волошин. Он подхватил вещмешок, побежал по дороге. Бежал до тех пор, пока не услышал сигналы шофера. Оглянулся: пожилой мужчина в офицерской гимнастерке, открыв дверцу, звал его к себе.
— Садись, подвезу. — предложил водитель. И когда сел, шофер сказал: — Волошин?
— Волошин, — ответил Павел.
— Узнаешь меня? — Водолазову хотелось, чтобы солдат узнал его.
Волошин, положив на колени тощий вещмешок, сказал:
— Теперь узнаю, товарищ полковник, вспомнил...
— Ну как там, у вас... — Михаилу Сергеевичу не терпелось спросить, вспоминают ли его в части. Но, подумав о том, что прошло более двух лет, как он ушел в отставку, и личный состав теперь не тот, сказал: — Беспокойно?