Триумфальная его колесница была вся увита плющом, найденным и нарванным на горе Мере, – растением редкостным, особливо в Индии, а, как известно, редкостность повышает цену любого предмета. В этом подражал впоследствии Бахусу Александр Великий во время своего индийского триумфа. Колесницу Бахуса влекли слоны в одной упряжке. В этом ему впоследствии подражал Помпей Великий, с победой возвращавшийся из Африки в Рим. На колеснице восседал доблестный Бахус и пил из кубка вино. В этом ему впоследствии подражал Гай Марий после победы над кимврами близ Э в Провансе. Воины Бахуса все до одного были увенчаны плющом; плющом были перевиты их тирсы, щиты и тимпаны. Силенов осел и тот был им накрыт, как попоною.

Справа и слева от колесницы шли пленные индийские цари, закованные в толстые золотые цепи; вся Бахусова рать, исполненная несказанной радости и ликования, двигалась необычайно торжественно, несла бесчисленные трофеи, феркулы[969], богатую добычу и все вокруг оглашала пением деревенских песен, эпиникиев[970] и дифирамбов. В самом конце был изображен Египет с Нилом, с крокодилами, керкопитеками, ибисами, обезьянами, трохилами[971], ихневмонами, гиппопотамами и прочими животными, которые там водятся, а Бахус в тех краях всюду возил с собой двух быков в знак того, что до его прибытия в Египте понятия не имели ни о быке, ни о корове; на одном из них золотыми буквами было написано: Anuc, а на другом: Озирис.

Глава XLI

О том, какой чудесной лампой был освещен храм[972]

Прежде чем приступить к описанию Бутылки, я ознакомлю вас с устройством чудесной лампы, которая по всему храму разливала свой свет, до того яркий, что, хотя храм был подземный, в нем было светло, как в полдень, когда землю освещает ясное, ничем не затуманенное солнце.

К середине свода было прикреплено чистого золота кольцо, толщиной в кулак, а к кольцу были привязаны три весьма искусно сделанные цепи почти такой же толщины, и на этих цепях, образовывавших треугольник, висела круглая высокопробного золота пластина, коей диаметр равнялся не менее чем двум локтям и половине ладони. В этой пластине были высверлены четыре ямки, или же углубления, и в каждое из них плотно вставлен полый шар, выдолбленный внутри и открытый сверху, то есть нечто вроде лампочки, коей окружность равнялась приблизительно двум ладоням, и все эти лампочки были из драгоценных камней: одна из аметиста, другая из ливийского карбункула, третья из опала, четвертая из топаза. Во все эти лампочки была налита водка, пятикратно пропущенная через змеевик, неистощимая, как масло, которое Каллимах в афинском акрополе некогда налил в золотой светильник Паллады[973], фитили же в лампах были сделаны частично из горного льна, как в давнопрошедшие времена в храме Юпитера-Аммона, что засвидетельствовал Клеомброт, философ весьма любознательный, частично из льна карпазийского, а эти две разновидности льна огонь не столько пожирает, сколько обновляет.

Примерно двумя с половиною футами ниже все три цепи, образовывавшие новый треугольник, были продеты в три ушка большой круглой лампы чистейшего хрусталя, имевшей полтора локтя в диаметре и с отверстием сверху размером ладони в две; в середину этого отверстия была вставлена такого же хрусталя ваза в виде тыквы или урильника, – она доставала до самого дна большой лампы и была наполнена таким количеством водки, что пламя фитиля из горного льна находилось как раз в середине большой лампы. Благодаря этому создавалось впечатление, что все сферическое тело этой лампы горит и пылает, ибо огонь находился в ее центре, в средней ее точке.

Остановить на ней пристальный, сосредоточенный взгляд было так же немыслимо, как нельзя остановить его на солнце, – этому препятствовали и необычайная прозрачность материала, и самое устройство этого изобретения, коего светопроницаемость объяснялась тем, что разноцветные отблески четырех малых ламп, – а зажигать отблески свойственно драгоценным камням, – падали сверху вниз на большую, сияние же этих четырех ламп, мерцающее и неверное, проникало во все уголки храма. Когда же рассеянный этот свет падал на гладкую поверхность мрамора, коим облицован был храм внутри, то возникали такие цвета, какие являет нам радуга в небе, когда ясное солнце касается дождевых туч.

Это было удивительное изобретение, но еще более подивился я работе скульптора, который ухитрился вырезать на поверхности хрустальной лампы ожесточенную и забавную драку голых ребятишек верхом на деревянных лошадках, с игрушечными копьецами и щитами, старательно сложенными из перевитых ветвями кистей винограда, причем все движения и усилия ребят искусство столь удачно воспроизвело, что природа, пожалуй, так бы и не сумела, а благодаря отливавшему всеми цветами радуги, ласкавшему взор свету, который пропускала через себя резьба, фигурки детей казались не вырезанными, но рельефными, во всяком случае, чем-то вроде арабесок, вылепленных из цельного материала.

Глава XLII

О том, как верховная жрица Бакбук показала нам внутри храма диковинный фонтан

Меж тем как мы восторгались волшебным храмом и достопамятною лампою, перед нами, окруженная своею свитою, с веселым и смеющимся лицом предстала почтенная жрица Бакбук и, удостоверившись, что все у нас в вышеописанном надлежащем порядке, без всяких разговоров провела нас в среднюю часть храма, где под упомянутою лампою бил прекрасный, диковинный фонтан из такого драгоценного материала и такой тонкой работы, что ничего более редкостного и волшебного и во сне не снилось Дедалу. Лимб, плинт и нижняя часть, высотою в три ладони с лишком, семиугольной формы, были из чистейшего, сверкающего алебастра, снаружи разделенного на равные части стилобатами, арулетами, желобками и дорическими бороздками. Внутри он был безукоризненно кругл. Из средней точки каждого краеугольного камня выступала пузатая колонна, напоминавшая цоколь из слоновой кости или же балясину (у современных архитекторов это называется portri), и таких колонн было всего семь, по числу углов. Длина колонн, от основания и до архитрава, равнялась без малого семи ладоням и совершенно точно соответствовала диаметру, проходившему внутри через центр окружности.

Расположены были колонны таким образом, что когда мы из-за какой-нибудь одной смотрели на те, что стояли напротив, то, каков бы ни был ее объем, пирамидальный конус нашего угла зрения упирался в упомянутый центр.

Первая колонна, а именно та, что явилась нашему взору, как скоро мы вошли в храм, была из небесно-голубого сапфира.

Вторая – из гиацинта (на ней в разных местах были начертаны греческие буквы А и I) – в точности воспроизводила окраску того цветка, в который была превращена кровь разгневанного Аякса.[974]

Третья – из анахитского алмаза – блистала и сверкала, как молния.

Четвертая – из рубина-баласа, рубина мужского[975], близкого к аметисту, игравшего и переливавшегося, как аметист, пурпурно-лиловым огнем.

Пятая – из смарагда, который был прекраснее в пятьсот раз, нежели смарагд Сераписа в египетском лабиринте, и отличался гораздо большей яркостью и более сильным блеском, нежели те, что были вставлены в глаза мраморному льву, лежавшему близ гробницы царя Гермия.[976]

Шестая – из агата, который был веселее и богаче пятнами и оттенками, нежели тот, которым так дорожил Пирр, царь эпирский.

Седьмая – из прозрачного селенита, белого, как берилл, отливавшего гиметским медом, а внутри нее виднелась луна таких же точно очертаний и так же двигавшаяся, как на небе: то полная, то затемненная, то прибывающая, то ущербная.