Капитан не доверял кратчайшим путям через оживленные проливы, разделяющие коренные японские острова. Но и мелководный Татарский пролив, отделяющий остров Сахалин от берегов Советского Приморья, тоже был мало соблазнителен со своими бесчисленными мелями, банками и перекатами. Капитан решил провести подлодку в тихие предрассветные часы через пролив Лаперуза — между островом Хоккайдо и южной частью Сахалина.
Почти никто на «Пионере» не мог заснуть в эту последнюю ночь похода. Родина радостно летела людям навстречу, вставала перед ними из вод океана, поднималась из них все выше и выше во весь свой гигантский рост…
Отделенные от нее последними сотнями километров, люди вдруг почувствовали с небывалой остротой тоску по родной земле, твердой и надежной, как гранит, цветущей и радостной, как весенний, убранный цветами сад.
Родина! Родина!
Страна счастья и радости, страна высоко поднявшего свою голову Человека! Как не рваться к тебе от всех красот земного шара, как не стремиться к тебе всеми фибрами напряженной души — к тебе, к твоим тучным колхозным полям, к твоим мощным фабрикам и заводам, красивым, узорным городам, веселым, ликующим деревням! Вдали от тебя — и под толщами вод океанов — всюду чувствуешь врага, зажавшего под железной пятой миллионы братьев, лишенных радостей жизни, света науки и познания мира, лишенных счастья вольного, творческого труда, вынужденных собственными руками строить для себя оковы и тюрьмы! Как не любить тебя, Родина!
Тебя, вырвавшую детей своих из нищеты и тьмы! Тебя, осенившую их шелковым знаменем коммунизма, построившую их же радостными руками новый, ликующий Мир для возрожденного в труде Человека!
Родина! Родина! Единственная, лучезарная! Страна счастья и радости! Весенний, цветущий сад!
Команда была несказанно рада последним, незаконченным работам на подлодке. Все равно никто не мог спать в эту ночь. Работа давала возможность быть на людях, поговорить о семьях, о друзьях, о товарищах, о родных полях и лесах, которые можно будет скоро увидеть, о своих заводах и фабриках, где снова пахнет родным воздухом радостного труда, среди которого росли и воспитывались многие из команды.
Особенно много разговоров было в выходной камере. Среди работавших здесь был и Скворешня. В десятый, в двадцатый раз приходилось ему рассказывать о том, как он вплыл сюда, в камеру, с последней охапкой проводов и мелких инструментов, как наклонился в длинное углубление вроде шалаша, образованное прислоненными к переборке длинными досками и трубами, чтобы подальше засунуть в него два-три ценных инструмента, и как его тут вдруг накрыл какой-то туман, после чего он уже ничего не помнил. Потом он проснулся от какого-то удушья, сразу ничего не понял, но потом сообразил, что он в скафандре, что кончился кислород и надо скорее встать и снять скафандр. Он выбрался из «шалаша» полусонный, встал, открыл иглой грудь в скафандре: чистый, свежий воздух влился в легкие и словно опьянил его — сон опять спеленал его. Вторично он проснулся от сверлящего чувства голода и увидел себя в камере у переборки. Он быстро освободился от скафандра, попытался открыть дверь, но кнопка не действовала: механизм был, вероятно, выключен и заперт на замок, как всегда, когда камера не работает. Тогда он нажал кнопку тревожного звонка. Но дверь что-то долго не открывали, а голод, как острыми щипцами, терзал желудок. Не стерпев, Скворешня несколько раз ударил кулаком в дверь, и только после этого ее открыли, и товарищи встретили его с испуганными лицами… «Вот чудаки! — говорил Скворешня. — Испугались нескольких ударов кулаком!..»
В два часа десять минут двадцать третьего августа «Пионер» тихо прополз почти над самым дном пролива Лаперуза и вышел в воды Японского моря. Ход сразу подняли до девяти десятых.
До четырех часов работы на подлодке шли необычайно медленно. Малярные кисти внимательно вылизывали каждую щелочку, две трубы почему-то вдруг стали непомерно тяжелыми, и человек с трудом мог их снести на склад. Исправление проводки в жилых помещениях неизвестно почему требовало особенного внимания и оказывалось очень тонкой и сложной работой… Скоро, однако, была уже база, и показаться в ней не во всем своем блеске, идеальной чистоте и исправности подлодка никак не могла. И старшему лейтенанту приходилось держать всю команду на аврале, не отпуская спать, что, по всей видимости, именно и входило в планы команды и вполне ее устраивало.
В четыре часа, когда до Русского острова, стоящего, как часовой перед входом в Уссурийский залив, оставалось всего лишь триста километров, старший лейтенант, проверяя ход работы, остановился в дверях выходной камеры. С минуту он полюбовался спешкой, с которой работали люди, покачал головой, усмехнулся и, взглянув на часы, приказал:
— Через сорок минут чтобы все здесь было окончено! Товарищ Скворешня, как начальник наряда в камере вы отвечаете за выполнение этого приказа. После окончания работ в камере готовиться к авралу для входа в порт. Одеться, побриться, привести себя в порядок!
Тот же приказ он отдал и в других отсеках и помещениях подлодки.
Произошло что-то удивительное и совершенно неожиданное. «Строгий» приказ старшего лейтенанта, казалось, влил новую энергию в каждого человека из команды. С необычной быстротой начала таять гора материалов в камере, люди летали к складам, словно не ощущая тяжести на плечах. Малярные кисти получили вдруг необычайную подвижность и легкость. Электрики, очевидно, освоились наконец со сложными и тонкими работами в жилых помещениях: молотки, ключи, отвертки заработали в их руках с необыкновенной живостью, и одна каюта за другой сдавалась готовой начальнику хозяйственной службы.
Ложиться спать в ночные часы, как этого требовали «Правила корабельной службы», уже не придется!
В пять часов десять минут, на расстоянии ста километров от базы, «Пионер» послал по радио свои опознавательные и место всплытия.
Ответ был: «Ждем. Поздравляем с благополучным приходом к родным берегам. Горячо приветствую команду, научных работников, командный и начальствующий состав славного «Пионера»». Подписал радиограмму командующий Краснознаменным Тихоокеанским флотом СССР.
В пять часов сорок пять минут капитан, находившийся все время в центральном посту, приказал снизить ход подлодки до четырех десятых.
Ровно в шесть часов на подлодке прозвучал сигнал к авралу и долгожданная команда: «Готовиться ко входу в порт!»
Капитан приказал вахтенному командиру старшему лейтенанту Богрову остановить дюзы и продуть балластные цистерны.
«Пионер» начал быстро всплывать.
Ультразвуковой экран со всех сторон был густо покрыт силуэтами бесчисленных судов самых разнообразных типов и размеров. Но купол экрана был чист и свободен.
Стрелка глубомера непрерывно скользила над циферблатом, приближаясь к заветному нулю.
Свободная от вахт и дежурств команда в чистых форменных одеждах, с радостно-напряженными лицами выстроилась двумя шеренгами в верхнем коридоре, имея на правом фланге командный состав подлодки. Дальше стояли члены научной экспедиции во главе с профессором Лордкипанидзе, среди них и Павлик — возбужденный, бледный.
Капитан стоял у трапа, ведущего к выходному люку центрального поста. Стрелка глубомера в последний раз дрогнула и замерла на нуле.
— Отодвинуть корпусную крышку! — скомандовал капитан, поднимаясь по трапу. — Открыть люк!
Яркий утренний свет с синего, безоблачного неба ворвался в центральный пост.
В белоснежном кителе, в форменной фуражке, с кортиком на бедре, орденами на груди, капитан первым вышел на площадку. За ним показались старший лейтенант, потом главный акустик Чижов, главный электрик Корнеев и быстро развертывающейся лентой — экипаж с гигантской фигурой Скворешни впереди, члены научной экспедиции во главе с профессором Лордкипанидзе.
Грузные линкоры, огромные стройные крейсеры, тучи эсминцев, подлодок, заградителей, тральщиков, празднично расцвеченные флагами, с черно-белыми рядами моряков у бортов, загремели грохотом приветственных залпов в честь нового собрата, готового вместе с ними стать на страже советских берегов, и в честь его героического экипажа.