Когда мы взялись за носилки, чтобы перетаскивать убитых и раненых, первым его вопросом было:

— Эй, земляк, тебя как зовут?

— Хория!

— Хория? Хм, смотри, как попало. Меня тоже Хорией зовут. Пехота?

— Пехота! С двадцать седьмого.

— А я кавалерист. Да к чему растолковывать! Кавалериста по ногам видно. Здорово, тезка. Ты — Хория, я — Хория! Но главное, что мы одинакового роста. Ты даже не представляешь, как это здорово.

— Разве имеет какое-либо значение?

— Сейчас сам увидишь, тезка, имеет или не имеет.

Я понял преимущество того, что мы были с ним одинакового роста, как только мы начали перетаскивать мертвых и раненых: вес носилок равномерно распределялся на нас обоих и ни тому ни другому не приходилось тратить больше сил.

Всю ночь мы таскали убитых и раненых. Утром нас погнали в лагерь военнопленных где-то на территории Венгрии. Вначале нас было около тридцати румын, но по дороге стало больше. Наша колонна выросла за счет других групп, временно содержавшихся в селах, по которым мы проходили, и теперь в ней насчитывалось сто тридцать пленных. Конвоировали нас двадцать гитлеровцев под командой унтер-офицера, который ехал верхом впереди колонны, все время дымя огромной изогнутой трубкой.

Ну и зверь же был этот унтер! Роста среднего, но широкий в плечах, с круглым, полным, цвета вареного рака лицом. Выпученные глаза его были в синих прожилках. За эти выпученные глаза мы прозвали его Лягухой. Лягуха заставлял нас идти без отдыха много часов подряд. Было жарко, невыносимо пыльно, мы еле держались на ногах от усталости, были изнурены голодом и жаждой. Передышка, если Лягуха давал нам ее, была всегда вблизи какого-нибудь колодца и никогда возле самого колодца. Само собой разумеется, он запрещал нам утолять жажду. Издеваясь, он со смехом объяснял, что делает это для нашего же блага: чтобы мы, будучи разгоряченными, не схватили воспаление легких. Зато сам он пил вдоволь и жадно. Так же вдоволь пили по двое его подчиненные, в то время как другие оставались сторожить нас с автоматами наготове. Более того, на каждом привале Лягуха раздевался до пояса и обливался водой, а потом опрокидывал себе на голову целое ведро холодной воды.

Не знаю, есть ли на свете более нестерпимая мука, чем жажда. Что может быть мучительнее, чем идти десять километров по невыносимой жаре и пыли, быть смертельно усталыми и все же идти, найти в себе силы, чтобы двигаться, ибо ты хорошо знаешь, что если упадешь, то будешь пристрелен. А тут тебе дают передышку в каких-то тридцати метрах от колодца с чудесной водой, и главное — с изумительно холодной водой, а пить запрещают.

— Это не человек, а зверь, — каждый раз говорил при этом Хория Быргэзан.

Нас было сто тридцать военнопленных, оборванных, грязных, обросших щетиной. По облику нас почти нельзя было отличить друг от друга. И все же, несмотря на это, опытному глазу Лягухи как-то удавалось различать нас. Только этим можно было объяснить, что к одним он относился более снисходительно, а с другими вел себя как истая бестия. К Хории Быргэзану от относился особенно враждебно. Ни на кого из нас он не набрасывался так часто с хлыстом, как на Хорию, ни на одного из нас не накладывал столько самых изощренных наказаний.

— Что у него, Хория, к тебе? — как-то спросил я его.

— Что у него — не знаю! Но зато знаю, что у меня к нему. Тезка, так и знай, в конце концов я его прикончу.

— Будь осторожен, а то пристрелят тебя. По-иному надо находить на них управу.

— Ты за меня не беспокойся. Не твое это дело!

— Нет, мое! — сердито накинулся я на него.

С тех пор как вместе таскали убитых и раненых, мы подружились и чувствовали себя настолько связанными друг с другом, что каждый готов был жизнь свою отдать, чтобы спасти другого. И все же бывают обстоятельства, когда ты ничего поделать не можешь, хотя и готов заплатить такую цену. И когда я говорю об этом, я имею в виду его смерть.

Хория умер так, что я не мог спасти его даже с риском для собственной жизни.

Уже шестой день нас гнали в лагерь. День стоял необыкновенно знойный. Накануне вечером нас остановили на окраине какого-то села, и мы спали под открытым небом, под неусыпным взором часовых. В течение ночи двое из нас пытались бежать, но были схвачены и застрелены. Такое повторялось каждую ночь. Совершались попытки к бегству, но все пытавшиеся бежать поплатились жизнью. Несмотря на это, среди нас не было ни одного, кто не думал бы о побеге.

Утром шестого дня мы были почти такими же уставшими, но намного более голодными, чем вечером, когда ложились отдыхать. Что касается меня, то я еще держался. А вот у Хории Быргэзана сил уже не было. Он тяжело переносил жажду, и поэтому переходы измучили его больше, чем меня.

Еще с утра день обещал быть особенно жарким. Уже через час после того, как мы тронулись в путь, Хория Быргэзан начал причитать:

— Сил нет терпеть, как хочется пить, тезка!

— А ты не думай об этом, Хория. Представь себе, что…

— Сказанул! — сердито прервал он меня. — Будто я думаю… Мне хочется пить, хотя я и не думаю об этом. У меня даже язык распух от жажды.

Я замолчал. Да и что я мог ему ответить! Если уж тебя начнет мучить жажда, от нее никуда не денешься.

Через несколько минут я снова услышал его голос:

— Хочу пить! Ужас как хочу пить!

«Только бы не упал», — подумал я с беспокойством.

Но Хория Быргэзан не упал. Он хорошо держался до тех пор, пока через четыре часа пути Лягуха не объявил привал. Разумеется, и этот привал был устроен неподалеку от колодца.

Когда мы все уселись на краю дороги, изнуренные усталостью и жаждой, Лягуха направился к колодцу. Вначале напоил лошадь, потом разделся до пояса и начал долго умываться, кряхтя и что-то бормоча от удовольствия. Церемония, как водится, завершилась опрокидыванием полного доверху ведра на голову. Вытершись полотенцем, он вытащил из колодца еще одно ведро воды, на этот раз для того, чтобы утолить жажду. Пил он долго, полузакрыв глаза.

Почти сто тридцать пар жадных глаз следили за каждым его движением. Нас мучила невыносимая жажда, а он выливал ведро воды! Мы изнывали от жажды, а он утолял жажду, кряхтя от удовольствия!

И тут случилось такое, чего никто из нас не ожидал. Я даже не заметил, как Хория поднялся и решительным шагом направился к колодцу. Мне сначала даже в голову не пришло, что он задумал. Только через некоторое время я все понял. Вскочив, я бросился вслед за ним и догнал его, когда он уже обходил тех, кто был в голове колонны, ближе к колодцу.

— Хория, что ты делаешь? — закричал я, схватив его за рукав. — Давай назад, не то Лягуха тебя пристрелит.

Но Хория Быргэзан будто и не слышал меня. Он вырвал свою руку из моей и двинулся дальше. Он не подчинился также и окрику часового, приказавшего ему вернуться в колонну. Я опять побежал за ним и потянул назад.

— Пошел ты!.. — выругался он и неожиданно так ударил меня кулаком в подбородок, что я рухнул на землю.

Лягуха, который только что утолил жажду и вытирал рот тыльной стороной ладони, был настолько ошеломлен случившимся, что от удивления начал мигать, как будто ему в глаз что-то попало. Он не верил своим собственным глазам. Ему даже в голову не могло прийти, чтобы военнопленный осмелился не подчиниться его приказу. Он пришел в себя, лишь когда Хория Быргэзан оказался на расстоянии нескольких шагов от него. Тогда, побагровев, Лягуха проревел на своем языке команду, которую поняли даже и те, кто вовсе не знал немецкого языка:

— Кругом, марш! — И добавил: — Идиот!

Но Хория Быргэзан, вместо того чтобы подчиниться команде, обхватил ведро обеими руками и, пригнувшись, стал жадно пить.

Лягуха, снова ошеломленный дерзостью пленного, замер, потом, опомнившись, с яростью изо всей силы ударил ногой по ведру. Удар был таким сильным, что ведро вылетело из рук Хории Быргэзана и выбило ему несколько зубов. Хория, с окровавленным ртом, набросился на Лягуху, одним ударом кулака свалил его на землю и, навалившись сверху, схватил за горло.