— Кравчик — баба горластая. Я как-то послал за квартирной платой, так она столько наговорила… Чуть кипятком не обварила. — Господин в темном костюме с видом мученика поднял глаза. — Работы, мол, не дают, все время плати да плати…
— За такие вещи судят, — заметил полицейский. — Надеюсь, вы возбудили против нее дело?
— Где там! Сам виноват, напустил бедноты в дом, одну засудишь, другие все окна у меня выбьют…
— Ну ладно! — оборвал его излияния господин в очках. — Итак, запишем: Геновефа Кравчик…
Господин в черном костюме с сожалением вздохнул, а господин в очках тут же прочел ему чуть ли не политическую лекцию:
— Сами говорите, что такая, как все. Подумаешь, какое дело — на крыше дежурить. На той крыше, не дай бог, может, придется пожар тушить, на смерть себя выставлять. Она вашу собственность защищать будет, а вы вздыхаете. Может, не надо бояться, эти дружины революцию не сделают. Кто следующий?
Геня не знала, что только вмешательство господина в очках дало ей возможность войти в дружину противовоздушной обороны их дома. Впрочем, не стала бы горевать, если бы и запретили. Она и в самом деле была горластая баба и на этот запрет не обратила бы даже внимания. Дома у нее свое, куда большее горе…
Вот уже полтора года, как Игнаций лежит в постели после забастовки. Его схватили вместе с другими пикетчиками и так сильно избили в комиссариате, что хотя как будто ничего и не сломали, но ни правой рукой, ни ногой он пошевелить не мог. Доктор из страхового общества, которого спустя две недели удалось затащить в дом, объявил, что у Игнация паралич правой стороны тела.
— Функциональный! — добавил он, как будто это могло их утешить.
— А это пройдет?
Доктор только руками развел:
— Может, и пройдет. Если б электротерапия…
— А сколько это стоит? — настаивала Геня.
Бросив взгляд на их комнату, доктор не захотел даже назвать сумму.
— Иногда бывает, и так проходит…
По совету заводских товарищей Кравчик пошла к другому врачу. Тот сказал, что электролечение иногда помогает, но редко, а стоит очень дорого.
— Страхование… — улыбнулся он.
Пока Казик был дома, она пыталась заработать на лечение стиркой белья. Но в марте сына взяли в армию, и тех нескольких злотых, которые он приносил из мастерской по ремонту велосипедов, не стало. Теперь не хватало даже на картофель, поэтому деньги, заработанные стиркой, шли не на докторские причуды, а на то, чтобы кое-как свести концы с концами.
Игнаций лежал и смотрел в потолок. Читал книжки, которые приносили соседи, но очень немного — быстро уставал. Пустоту своего существования заполнял думами — думать он мог сколько угодно. Думал и слушал, что говорят. Горевал и радовался вместе с соседями. Почти каждый вечер приходила к ним соседка Драпалова.
— Мой снова напился! У Енчмыков дети заболели корью, все трое… Стасика Нарембского, ну, того, что арестовали за забастовку, выпустили из тюрьмы, отсидел срок. Теперь им будет полегче, Стасик парень с головой. Витека выгнали с работы. У них сокращение. Дочка Михаляков пошла по дурному пути, недоглядели, им все некогда, все ссорятся… Нарембского снова забрали, на этот раз отправили в концлагерь, в Березу…
Такова была жизнь: десять огорчений, одна радость, и та недолгая.
Когда начали создавать дружины противовоздушной обороны, Игнаций почувствовал себя еще хуже. Измотавшейся Гене и так было трудно с мужем-инвалидом, а теперь стало, совсем невмоготу. Его не только надо было кормить, за ним надо было ухаживать, как за малым ребенком…
Из подвалов выгребали гнилую солому, остатки угля, разный мусор. Готовились укрытия и убежища. Что же будет с ним, с Игнацием? Кто его потащит в подвал? Он и так словно камень на шее у Гени, а теперь эта ноша для нее стала вдвое тяжелее.
К Гене прибегали бабы, болтали, будто за домом возле мусорных ящиков будут копать рвы — не то окопы, не то укрытия. Бабы копали и звали с собой Геню. Она убегала из дому украдкой. Когда Драпалова сообщила, что пан Паенцкий отнес список жильцов в комиссариат, насчет дружин, Геня заявила, что она и не думает защищать эту развалину, пусть горит! Она так кричала, что не сразу можно было понять, в чем дело. С этими, мол, дружинами людям одна морока, кругом один обман… и так далее, и тому подобное. Это, мол, только для безусых мальчишек, а не для взрослых мужчин, отцов семейств и матерей… Тут Игнаций вспомнил: когда Казику было лет шесть, у него разболелся живот. Как раз тоже в августе. И вот мальчику вдруг захотелось съесть огурец. Игнаций вспомнил, как они оба с Геней уговаривали его: и горькие, дескать, эти огурцы, и невкусные…
Так легко разгаданная хитрость Гени немного утешила Игнация. Он почувствовал, что он ей нужен, нужен, несмотря ни на что, даже увечный. Она все продолжала стоять на своем. Но тут он повысил голос и велел идти. Она прибежала из кухни вся раскрасневшаяся, поправила ему подушки, поставила кувшин с водой, принесла несколько сигарет и спички.
Зная, что он не может сдвинуться с места, вечером возле его кровати собрались соседи. С фабрики Бабинского и Гелерта, где он раньше работал, пришел только Драпала.
Говорили о том, что квартальным назначили Паенцкого, а тот свой подвал не хочет отдавать под убежище, хотя он у него и самый большой, и сухой, и с крепким потолком. Раздобыл себе где-то противогаз, о других и думать не хочет, не человек, а собственник. А хозяин магазина Рачкевич припрятал сахар… Толковали еще о шпионах, которых будто бы поймали на Главном вокзале…
— Нечего и говорить, война на носу. В четырнадцатом году тоже все началось с сахара.
Старый Ракец, прозванный Эдисоном и Изобретателем, подождал, пока бабы обговорят все свои глупости, и перешел к политике:
— Главное, что у нас капиталистическое правительство, ведь верно? А Гитлер, как известно, тоже капиталист. Вот и возникает вопрос: должен ли рабочий класс помогать одним капиталистам против других? А может, правильнее будет остаться в стороне или ударить по обоим сразу?
Игнаций слушал его с болью в душе. Эдисон был человек неглупый и начитанный. Но в молодости, еще в девятьсот пятом, его попутали анархисты, с тех пор в голове у него что-то перевернулось. Пока говорит, все как будто гладко, логично, не к чему даже вроде придраться. А кончит говорить — чувствуешь, что все это скверно пахнет. Так оно получилось и сейчас.
В сотый раз пожалел Кравчик, что раньше мало интересовался политикой. Варшавский слесарь, он хорошо помнил девятьсот пятый год, много раз участвовал в забастовках и различных демонстрациях, но ни к какой партии никогда не принадлежал. Все говорил, что политика для ученых людей, в чем интересы рабочего класса, он и так понимает, а остальное его не касается. Глупости говорил. Теперь ему и самому это было ясно. Без политики как без головы.
Был бы тут хоть кто-нибудь из их забастовочной группы! Ну, хоть тот, седой, в очках, как его, Роман? Или молодой металлист из Домбровы Гурничей. Или Ядя с фабрики Веделя. На худой конец хоть Стасик Нарембский. Все исчезли. В промежутке времени от тюрьмы до ссылки в Березу Стасик всего один день был на Охоте — ночью уже забрали. Единственным политиком, который тут оказался, был Малиновский из потребительской кооперации. Он был членом ППС и к тому же, как шофер фирмы, часто ездил по стране вместе с бухгалтером, товарищем Жачиком. От него-то он, конечно, и наслышался немало умных вещей. Ведь Жачик был чуть ли не членом варшавского окружного рабочего комитета.
Малиновский осудил позицию Ракеца:
— Что с того, что капиталисты? Товарищ Жачин считает, что мы должны сами со своими капиталистами справиться, а чужие пусть не суются. А потом, фашизм — это тоже капитализм, только еще похуже. Это уже моя мысль. Правильно говорю?
Кравчик охотно с ним согласился. Женщины молчали. Драпала пробормотал что-то одобрительное. Окрыленный успехом Малиновский разошелся вовсю:
— Позавчера я был на митинге. Выступал сам товарищ Гавалек, из Центрального исполнительного комитета. Он говорил, что хотя у нас режим, можно сказать, санационный, однако под руководством Польской социалистической партии и ее Центрального исполнительного комитета рабочий класс успешно борется за изменение этого режима. На днях он сам лично побывал у санационных руководителей и выдвинул требования рабочего класса… Говорит, что этот режим можно постепенно изменить. Я-то этого толком не знаю, но, наверно, он прав.