Позавчера, 8 августа, примерно с трех часов и до шести дня продолжался неистовый обстрел центра города. Я сидел в своей комнате перед окном, работал — писал очерк «Летучий голландец»: о голландце-перебежчике и немке-садистке, любовнице артиллерийского офицера, дергавшей шнур дальнобойного, обстреливавшего Ленинград, орудия. Внезапный шквал снарядов обрушился вокруг моего дома. Я смотрел в открытое окно со своего четвертого этажа. Дом дрожал и колебался. Я видел: побежали люди по Невскому, побежали по каналу. Иные продолжали идти как ни в чем не бывало. Иные стояли в подворотнях. Новый шквал. Я увидел огромное взлетевшее над крышами желтое облако — впереди и одновременно другое — справа, на углу Невского и канала… Донеслись треск, грохот; осколки снарядов застучали вокруг и по крыше моего дома. Я отпрянул от окна, но минуту спустя стал смотреть снова, высунувшись, сев на подоконник. По пешеходному мостику торопливо шли девушки-санитарки в плоских касках, с носилками — спеша к площади Лассаля, где разорвался снаряд. Бежали люди, другие же шли спокойно, как ходят всегда.

Обстрел продолжался. Снаряды рвались то ближе, то дальше. Позднее я узнал: на площади Лассаля снаряд попал в трамвайную остановку, в самую гущу ожидавших здесь людей. Одна из жилиц нашего дома, возвращавшаяся сразу после обстрела из радиокомитета, и другие, с которыми я разговаривал позже, рассказали мне, что видели там огромные лужи крови, десятка полтора — два трупов, изуродованных и окровавленных; огромная лужа крови была у входа в Филармонию. Раненых разнесли по госпиталям — в Европейскую гостиницу, в соседнюю с моим домом больницу Софьи Перовской…

В 6 часов радио объявило об окончании обстрела (после того как на юго-запад прошли наши самолеты). Я, прервав работу, поехал на велосипеде в Дом Красной Армии. На асфальте против Марсова поля валялись осколки снарядов, валялись они против Летнего сада; люди шли, как всегда, день был солнечным, ярким, зеленым, летним; куски кирпича лежали на мосту через Фонтанку, стояла здесь регулировщица-милиционер, как стоит всегда.

Когда я возвращался домой, обстрел начался снова…

В тот день я узнал: снаряд попал также в трамвайную остановку против Публичной библиотеки. Очень долго не было трамвая, здесь скопилось множество ожидающих, снаряд разорвался в толпе людей, убито и ранено было не меньше ста человек.

Вчера опять обстрел нашего района. Снаряд попал в дом почти напротив моего. Другие рвались поблизости.

Сегодня, когда я начал писать этот дневник, тоже шел обстрел, я писал под звуки разрывов.

Живем так, как нам велит долг.

Характерно: в прошлую мировую войну (как в эту в Германии), к концу ее, в русском обществе поднялась волна мистицизма, религиозности, суеверия. Этого у нас теперь нет. Очень изменился народ с тех пор, очень поумнели люди, стали мыслить трезво, реалистически, материалистически. Двадцать пять лет революции сделали свое дело. Даже в такой обстановке, какова ленинградская, нет ничего, напоминающего об этих явлениях, возникающих обычно, когда народ пребывает в тревоге, в опасности. Народ уверен, трезв, спокоен. Он знает, что Гитлеру — крышка. Ни один ленинградец, живя в городе, не может сказать, будет ли сам он жив и цел завтра. Но никто не сомневается в том, что Ленинград, как и вся страна, будет существовать свободно и нерушимо, что враг будет разбит, сокрушен, уничтожен.

В подвалы теперь при обстрелах уже почти никто не идет. Казалось бы, все знают (радио напоминает об этом часто): самая опасная сторона улиц — северо-восточная, потому что снаряды летят обычно с юго-запада. Самая безопасная — юго-западная. И, когда у человека есть возможность перейти на безопасную сторону, многие так и поступают. Но большинство не считает нужным даже и это сделать. Живут в своих квартирах, работают в своих учреждениях, все — каждый — делают свое дело, что бы ни творилось порою в душе. Аккуратно, деловито, сосредоточенно.

Люди ходят в театр. И любят. И развлекаются, не слишком заботясь о своей безопасности!

17 августа

Кто мог бы поверить, что группа девушек, идущих по улице, способна весело, непринужденно смеяться, о чем-то о своем болтая, в то самое время, когда беглым огнем обстреливается район, по одной из улиц которого они идут? А я это слышал сегодня со своего четвертого этажа. В грохот разрывов вмешался звонкий, мирный девичий смех, я даже выглянул в окно, удивившись: по набережной канала шли в ряд четыре девушки в серых комбинезонах с противогазами через плечо, шли не торопясь, будто прогуливаясь по Петергофскому парку в 1940 году…

И смех тех четырех девушек — не легкомыслие и не бравирование. Он столь же естествен, сколь и прыжок матроса, с берега на корабль, от которого уже убран трап, — дело привычки!

26 августа

В Ленинграде последние дни тихо. С того дня, когда я сделал в дневнике последнюю запись об обстрелах, их почти не было. Даже удивительной кажется такая тишина, к ней трудно привыкнуть. Не веришь ей, слишком уж она представляется ненадежной, обманчивой. Но пока она есть. Видимо, наши самолеты — торпедоносцы, бомбардировщики, штурмовики, — наша дальнобойная, выведенная на передний край артиллерия разворотили вражеские батареи весьма основательно, и гитлеровцы теперь боятся, получив хороший урок. Возможно, часть своей дальнобойной артиллерии они вынуждены из-за общей обстановки войны утянуть на юг, на другие участки фронта, ибо сила нашего наступления на юге такова, что немцы продолжают отступать день за днем, теряя несметное количество солдат и оружия. Взят нами Харьков, — 23 августа взят штурмом, и сообщение радио об этом прозвучало даже неожиданно, вызвав подлинное ликование всех, кого я видел за эти три дня.

Взятие Харькова — столь очевидное свидетельство близости военного краха Германии и силищи нашей армии, что каждый почувствовал: конец войны близится с каждым днем и мы начинаем одолевать Германию даже без второго фронта.

Из многих подобных, имеющихся в моем дневнике, я решаюсь привести здесь только эту одну маленькую «цифровую иллюстрацию» нашего быта. Содержание этой череды цифр для Ленинграда лета 1943 года весьма характерно!

3 сентября. 10 часов 30 минут утра

Сижу за столом в своей квартире. Начался очередной обстрел. «Для разнообразия» решил последить за ним по секундомеру. Записываю в минутах и секундах промежутки между разрывами. Близкие разрывы записываю без скобок, дальние — в скобках:

…5.00 — 6.30 — 6.45 — 2.30 — 0.40 — (0.40) — 0.10 — (1.20) — 0.15 — (1.45) — 0.15 — (4.30) — 1.00 — 3.55 — 3.10 — (2.35) — 0.50 — (3.30) — (0.50)…

Одновременно читаю корректуру.

…2.50 — (1.10) — (5.30) — (4.30) — 4.15 — (4.00) — (2.15) — (25.00) — 2.30.

Прочитал корректуру двух больших рассказов.

Дальние разрывы перестал считать. Записываю только близкие.

9.00 (свист, и очень близко) — 5.00 — 3.00–12.30 — 0.02 (вижу в окно: пошли наши самолеты) — 30.00 — 2.30 — 1.30 (оглушительно и раскатисто) — 3.15…

Написал на машинке страницу очерка. Девушка-письмоносец принесла газету и письма. Прочитал их, опять правлю корректуру. Уже 1 час 40 минут дня…

…4.30 — 5.25 — 0.05 — 1.00 — 4.45 (против окна дым разрыва). Пошли частые разрывы. Гул самолетов в небе, пулеметная стрельба, и, в общем, мне записывать надоело, — читаю корректуру. 2 часа 15 минут дня…

3 часа 10 минут дня

Прочитал корректуру еще одного рассказа. Обстрел все идет — частый, близкий. Я ходил обедать в столовую штаба. По улицам лежат осколки снарядов. Сейчас четыре бомбардировщика и два истребителя прошли перед моим окном на юг в солнечном небе. А с запада, навстречу им, прошли два наших возвращающихся разведчика. Обстрел продолжается…

10 часов 30 минут вечера

Обстрел прекратился в пять часов дня. Слушаю сводку.