Противотанковые пушки стоят в аллее. Отряд красноармейцев на волокушах везет трофейное оружие, боеприпасы, немецкую амуницию.
Мы останавливаемся. Ведем накоротке разговор с бойцами и старшим лейтенантом. Этот старший лейтенант, Николай Архипович Прохоров, худой, длинный, — командир роты батальона укрепрайона. Батальон под командой майора Мельникова вошел в Пушкин первым. Он был сформирован 4 июля 1941 года из ополчения Куйбышевского района Ленинграда. Прохоров тоже ленинградец, вступил в ополчение добровольно.
— Два с половиной года сидели мы против Пушкина!
В 6 часов 30 минут утра 24 января штурмовая группа батальона под командой старшего сержанта Иванова Александра Александровича первой вошла в Пушкин. В составе группы кроме Иванова были старшина Петренко и восемь бойцов.
— Наши вели огонь из орудий и минометов, — рассказывает Прохоров. — Немцы — автоматный и, слабо, минометный. Зная, что окружены, немцы стали отходить между Павловским парком и дорогой Ленинград — Пушкин…
Фотографирую саперов, и мы едем дальше. В маскировочных белых куртках и брюках идут автоматчики. Впереди рвется фугас — саперы машут красным флажком. На перекрестке у Третьего озера останавливаемся. Дальше нельзя: мост взорван, плотина взорвана, рыжая земля разъята на сотню метров вокруг.
Здесь скопилось несколько машин с другими корреспондентами. Увязая в глине, шагаем вдоль канала, спешим к Екатерининскому дворцу, освещенному пробившими тучи солнечными лучами. Еще не подойдя к нему, видим, что от казавшегося из-за озера целым дворца сохранился только остов. Синеет церковь, но ее купола оголены, листы позолоты с них содраны, торчат стропила.
Арка к Лицею цела. Слева — Кухня-руина. Со стороны парка выломаны окна. Внутри разгром. Здесь гитлеровцами был устроен гараж. Валяются пустые канистры, ошметки одежды, обрывки фашистских газет.
Парк сплошь завален сучьями, насыпанными обстрелом. Эрмитаж просвечивает насквозь. Вековые деревья в прославленном парке спилены, минированные завалы расположены вокруг Эрмитажа так, что можно понять намерение гитлеровцев: они хотели устроить гигантский костер, в котором запылал бы весь Эрмитаж. Пули наших автоматчиков помешали им сделать это.
Фигуры, украшавшие прекрасное здание, разбиты, оконные рамы вырваны, здание словно побывало в когтях исполинского чудовища; стены его исцарапаны, изорваны, изглоданы.
Вхожу внутрь, останавливаюсь: крыша пробита, подъемные механизмы испорчены, оголены; валяются куски позолоты, обломки дворцовой мебели. Запустение, грязь, но, кроме внутренней отделки, здание реставрировать возможно.
Как в петергофской Александрии, так и здесь, в Екатерининском парке, огромные лысины со множеством пней стали могильными памятниками широкошумным дубравам. В создание этих парков свой творческий гений вложили известнейшие художники, многие поколения трудолюбивых садовников холили и оберегали их. В этих парках двести лет подряд гремела музыка, фейерверками и смехом рассыпались веселые празднества. В тени этих лип, серебристых ив, могучих дубов сосредоточенный, задумчивый Александр Пушкин слагал стихи… Ни одной скульптуры, ни одной статуи. Даже ни одной узорчатой скамьи не увидел я здесь сейчас. Только зеленые зловещие коробки мин торчат из-под тающего в аллеях снега.
Выходим обратно, и — к Большому дворцу, под арку. Лицей сохранился, в нем, очевидно, жили немцы. Стекла, однако, выбиты, внутри всё разорено. Направляемся к главному зданию.
Оконные проемы похожи на пустые глазницы, рамы поломаны или исчезли совсем, под стенами навалы кирпичей. Внутри дворца — хаос провалившихся, пустых залов, ободранные до кирпича стены. Всё разбито! Видны кое-где только поблескивающие куски золоченых фризов, раздробленные остатки медальонов, орнамента, барельефов. Эти остатки усугубляют впечатление, производимое разрушениями. Ни Янтарной комнаты, ни Большого зала, ни других прославленных на весь мир залов. Куда девались янтарь, паркетные полы, сделанные из амаранта, розового и черного дерева, мозаика, шелка старинных русских мануфактур?
Где великое множество находившихся здесь сокровищ? Уничтожены? Или вывезены в Германию?
Знакомый с юности дворец предстает в прахе, в пепелище, в удручающем разорении.
Мы идем дальше. В залах, примыкающих к Зубовскому флигелю, — вонь и смрад, в них гитлеровцы устроили себе казарму. Окна прикрыты неокоренными бревнами, напиленными из тех же парковых вековых деревьев. Снаружи к флигелю примыкают блиндажи…
Мы выходим из дворца молчаливые, удрученные.
Длинный флигель Циркумференции завален навозом, двери из комнат в коридор вырваны, в каждой из комнат — стойло для лошадей. Это сюда указывала стрелка у Третьего пруда, на которой написано по-испански: «Caballos alpaso» — и намалевано изображение лошади. Бродяги из испанской эсэсовской «голубой дивизии» устроили здесь конюшни!
Череп и скрещенные кости на камне под кружевными воротами, у въезда на Дворцовый плац со стороны Зубовского флигеля. Это, по-видимому, «памятник» лошади какого-нибудь из именитых испанских фашистов. А рядом — шест и объявление по-немецки: «Место свалки». Среди лома, тряпья, мусора — выброшенный на снег беломраморный, лежащий навзничь, амур.
Спиной к окну первого этажа в Зубовском флигеле — мраморная Венера. Ее оплетает зеленый шнур. Он тянется дальше, в подвал. В подвале — огромная авиабомба. Под сводами Камероновой галереи — две другие 250-килограммовые бомбы, соединенные тем же шнуром. Арки под галереей заделаны блиндажными перекрытиями. Шнур тянется дальше, в парк, под снегом до самого Грота. Здесь часовой механизм адской машины должен был включить ток. Не успел! Наши саперы только что, перед моим появлением здесь, проследив направление шнура, извлекли его из-под снега у лестницы Камероновой галереи, перерезали, предупредили чудовищный взрыв. Я сфотографировал флажок, поставленный на месте, где разъединен шнур. И другой черный гитлеровский флажок с надписью: «Sammerplatz Möller»…
Камеронова галерея осталась цела, хоть в ней нет ни бронзового бюста Ломоносова, ни других фигур. К лестнице сбоку привалены груды ящиков с боеприпасами, такие же груды — в Гроте.
Обойдя Большой дворец, поглядев на голое место у Лицея, где был памятник Пушкину, мы возвращаемся к нашей машине.
У машины немногословно совещаемся: куда ехать теперь? В Павловск!
…И по милой с юности сердцу заветной дороге выезжаем из Пушкина в Павловск. Мы не узнаем ее: все то же разорение, что и везде! Изрублены на топливо, растасканы на блиндажи, взорваны дома. Посечены немецкими топорами кедры, лиственницы, горные сосны в парке. Спилены, подорваны аллеи лип. Весь Советский бульвар минирован. Гитлеровцы не успели убрать остерегающие надписи: там и здесь, среди опутавшей бульвар колючей проволоки, читаем немецкие и испанские обозначения: «Minen!», «Atention minas!».
На одном из уцелевших каменных домов на Слуцком шоссе черными буквами размашисто намалевано: «Villa Asturies».
Здесь происходили оргии фашистских молодчиков господина Франко, который напрасно старается уверить цивилизованный мир в том, что Испания не имеет никакого отношения к Восточному фронту.
Машина тяжело пробирается в разрыхленном, мокром снегу. Сейчас мы увидим прекрасный дворец, созданный творческим гением стольких знаменитых архитекторов: Камерона, Бренна, Кваренги, Росси, и Тома де Томона, и Воронихина, и Козловского, и Гонзаго. Мы волнуемся: что сталось с пышным и романтическим Павловским дворцом после гитлеровского нашествия?
Вот станция Павловск II. Деревянный вокзал разбит, мост перед ним взорван, у моста — желтый с черными буквами указатель, надписи на немецком и русском языках: на одной стороне — «Пушкин», на другой — «Петергоф». Возле указателя вместо рогатки, преграждавшей дорогу к мосту, — груда железных кроватей. Здесь, конечно, стоял гитлеровский часовой, требуя у направлявшихся в Павловск русских пропуска. Железнодорожных путей и шпал у вокзала нет, они сняты и увезены гитлеровцами.