— Большой-большой…

— Врешь?

— Правда… Очень большой. Больше коровы.

Петька туда-сюда тревожно взглянул и спросил:

— Ты его видел?

— Не… Тятька видел. Говорит, большущий!..

— Ты боишься?

— Не… Он людей не трогает. Он от них прячется.

— Боится?

— Обиделся… Мне мамка рассказывала, этот лось тутошний, еще давным-давно хотел в деревню пойти жить, к людям. Ему ведь холодно зимой-то. Хотел на конюшню проситься. Пришел в деревню, а на него собаки напустились. — Колька вздохнул. — Он подумал: это люди на него собак натравили… Обиделся. До сих пор боится, думает, собак натравят…

И представилась тогда Петьке вьюжная зима. И лось. Был он странный какой-то… Больше коровы, рога — будто смородиновые кусты, синий… Будто бродит он ночью по лесу один, озябший и голодный. И жалко было этого бесприютного лося, который пошел проситься жить к людям, а его не пустили собаки. И тогда появилась у Петьки мечта — увидеть лося.

…Грустно чернеют окна избы, где когда-то жил Колька. Петька глубоко вздохнул — плохо без друга.

И снова под ногами дорожная пыль…

Марья Петровна, учительница, похожа на Петькину маму. Она тоже молодая, красивая. Только волосы у нее не русые, а такие огненно-золотистые, каких он ни у кого, кроме как у нее, никогда не видел.

На третьей перемене она раздала каждому по большому альбому. Всем достались с розовой обложкой, а Петьке — с зеленой. И все в классе с завистью посмотрели на Петькин альбом. Но он ни с кем не стал меняться, хотя ему и предлагали в придачу резинку.

— А сейчас, ребята, пойдем в лес, — сказала Марья Петровна. — Таи мы будем рисовать, кто что захочет. Можно листья, грибы, цветы, деревья — все, что сами выберете.

Сразу за школой — пустырь, за пустырем — овраг, поросший густым кустарником. Перейдешь овраг, еще десять шагов — и в лесу. Густой он. Пахнет грибами. Под ногами мягко от мха и хвои.

Все сидели на полянке и рисовали. Кто что хотел. Петька не рисовал. Бумага в альбоме была плотная и белая, как сахар. На такой бумаге хотелось нарисовать что-нибудь необычное, чего еще никто не видел. Нарисовать бы лося… Интересно, есть ли у него хвост?

— Петя, ты почему не рисуешь? — спросила учительница. Она сидела под сосной с книжкой в руках. Рядом стояла Нюська с первой парты. «Нажаловалась!» — подумал Петька.

— Иди сюда, Петя!

Петька подошел.

— Ты почему не рисуешь?

— Я еще буду рисовать.

— Что же ты хочешь изобразить?

— Лося, — сказал Петька. — Большого лося…

Ему показалось, будто все позавидовали, что он может нарисовать лося.

— Ну что ж, рисуй — сказала учительница.

Но лось не рисовался. Петька пытался представить, как выглядит лось, но не мог. «Какого он цвета? Синий? — рассуждал он. — А уши какие? Интересно, есть ли у него хвост?»

И когда Марья Петровна начала просматривать рисунки, Петька сказал:

— А я не успел нарисовать.

— Нарисуй дома, — сказала учительница.

Теплая, серебристо-звездная глубь неба. Теплый сентябрьский воздух. На бахче возле шалаша сухо трещит костер. Свет от него выхватывает из сиреневого сумрака поджарую фигуру деда. Вот он присел на корточки — печет в золе картошку. Сколько раз просил Петька деда, чтобы тот взял его с собой сторожить совхозную бахчу! Тот ни в какую не брал. А вот сегодня вечером сам сказал:

— Пойдем-ка со мной.

— Дедь!

Ушел в себя дед, где-то далеко в мыслях — не услышал. И о чем думает? Может, как один в деревне останется? Мама сказала, вот приедет дядя Федя и увезет ее с Петькой в город. А дед тут… Он никуда не хочет ехать. А у Петьки на душе смутно. Он страсть как хочет посмотреть город. Но только посмотреть — и сразу обратно. Жить там — ни-ни! В городе нет реки и озера. Скучно там.

А здесь — раздолье! С трех сторон подступил к деревеньке лес, без конца-краю, дремучий, а с четвертой — бахчи. Есть озеро. Оно огурцом вдается далеко в сосняк. Изгородь околицы у самого берега. В озере полным-полно рыбы. К тому же лось…

— Дедь!

— Чего тебе!

— Ты лося видел?

— Эка невидаль.

— Какой он из себя?

— Большой.

— Ног сколько?

— Известно, четыре.

— Синий он?

— Рыжий. Их тут раньше много было. — Дед достал щепкой из золы черную, как уголь, картофелину. — Браконьеры многих постреляли. Мало лосей в наших местах.

— А браконьеры — они кто?

— Браконьеры-то? Люди. Но только они враги лесной жизни. Теперь стрелять лосей закон не велит, но все же стреляют эти самые браконьеры… Злой они народ, жадный. — Дед выкатил из золы еще одну картофелину. — Бери вот картошку, ешь.

Дед на слова скупой. Зато добрый. Очень добрый дед.

Ноябрь был холодный, пасмурный, с частыми туманами и дождями. Куда ни взгляни — повсюду по-осеннему уныло. В избах давно затопили. Ветер рвет на куски дым, поднимающийся над кровлями, и развеивает его в холодном ненастье.

Поздно вечером, когда Петька ложился спать, еще барабанил по крышам дождь и ветер свирепо кружил в сыром воздухе повядшие листья. А наутро за окном уже было белым-бело. Словно кто-то прошел ночью никем не замеченный, заметал землю пушистыми хлопьями, чтобы сделать благое дело — скрыть от людских глаз осеннюю унылость: опавшие листья, голую бахчу, лужи и грязь улицы. И он же, неузнанный, прежде чем уйти в предрассветную темноту, изрисовал напоследок морозным узором окна, испушил инеем ветки сирени под окном, и они стали похожи на белые мохнатые лапы.

В это утро мать снова получила письмо в синем конверте. И, читая его, снова улыбнулась, а потом сказала:

— Федор Степанович отпуск берет.

И по ее радостно возбужденному лицу Петька понял, что скоро в его жизни наступит большая перемена. И наступит она тогда, когда приедет Федор Степанович, которого Петька никогда не видел, но слышал от матери, что он «человек порядочный».

Как-то ночью Петька проснулся и увидел мать. Она сидела рядом на табурете и задумчиво смотрела в темное окно. И Петьке было странно видеть ее в глухое время ночи возле своей кровати.

— Мам, ты чего?

— Так… не спится. Сижу и думаю.

— О чем?

— Мало ли дум у меня!

На стене — фотография. Это Петькин отец. Петька его не помнит. Но каждое утро, когда просыпается, видит его глаза: смотрят они добро, чуть насмешливо.

— Мам, а дядя Федя скоро приедет?

— На днях должен.

— Знаешь, мам… Он хороший?

— Пусть поживет у нас — увидим.

— А еще, знаешь, мам…

— Ну, чего тебе?

— Так… ничего.

Была ночь. И было как бы две ночи. Одна — там, за окном, — студеная, вьюжная, с неясными унылыми звуками, а другая — здесь, в избе, — с прерывистым храпом деда, его сонным бормотанием, с желтоватым светом лампочки и глубокой задумчивостью.

В избу ворвался морозный пар, запахло снегом.

— Принимайте гостей! — послышался мужской голос.

— Батюшки! — изумленно воскликнула мать, всплеснула руками.

Дед поднялся из-за стола и шагнул к порогу, на котором в седом холодном воздухе обозначилась высокая фигура в заячьей шапке, тулуп нараспашку, на ногах черные валенки.

— Не ждали?

И Петька понял: приехал дядя Федя.

— Как не ждать! Ждали! — Мама в поспешной суетливости старалась развязать передник. — Но думали: пурга… Разве поедет!

— А он возьми да и тут! — И Петька услышал, как дядя Федя засмеялся — раскатисто, сипловато.

— Что ж вы на пороге-то? — засуетился дед, не зная, куда девать руки. — Проходите в избу. Уж я сам дверь прикрою…

Дядя Федя шагнул к матери:

— А ну-ка, Анастасия, дай на тебя погляжу. Ну-ну… Все такая же. Здравствуй! — Дядя Федя протянул ей большую, красную от мороза руку, а мать подала свою, маленькую, узкую, и смущенно зарделась. — Ну-ну… Отец твой? День добрый, папаша. — Гость пожал деду руку. — А пацан-то где, Анастасия?