— Добрий день, — аккуратно обращается он ко мне.

— Добрый день.

— Работу ищете?

— Да нет. Просто интересуюсь, — говорю я также аккуратно.

— Работа есть. Нужен сварщик, нужны бульдозеристы для работы в горах. Если нет рабочей профессии, можем устроить на плантации. Жилье, питание будет. Присматривайтесь. Если надумаете, подходите.

Действительно, все просто.

После разговора на скамейке я еще прошелся в глубь сквера, посмотрел на эту русско-украинскую тусовку издали — отличный кадр мог бы получиться: затененная аллея, на переднем плане силуэты двух мужчин на скамейке, подчеркивающие безлюдность аллеи, а вдали, под затененными деревьями на фоне белой, прокаленной солнцем площади, чёрно-белая графика: множество фигурок в выразительнейших позах. Готовая композиция. Я полез в сумку за фотоаппаратом и тут же почувствовал, как напряглись те двое на скамейке. Один прикрыл папку с бумагами, которые они рассматривали, другой поднял голову и глянул на меня. Взгляд вполне наш, московский: «Ой, не то делаешь, мужик! Вокруг, конечно, Испания, но здесь-то, в этой тихой глухой аллейке, ты — на нашей территории. И если что, не обижайся!» И я, вполне мотивированно, как пишут в шпионских романах, вытащил до конца свой тяжелый «Зенит», потом — завалившуюся как бы на дно сумки бутылку с водой, нерасчехленный аппарат уложил назад и начал отворачивать крышку бутылки. Мужики одобрительно расслабились, типа, приятно иметь дело с соотечественником.

Нет, от ностальгии здесь не загнешься!

На последний вопрос, который я задал тогда женщине из Львова, как же вы потом домой-то возвращаться будете, она махнула рукой — пустое! «Гроши все роблять. Я знаю, в каком кабинете, кому и сколько нужно дать, чтоб выправили документ. Это легко».

Как это «легко» на самом деле, я наблюдал через несколько дней в аэропорту Малаги при прохождении паспортного контроля. В стеклянной будочке впереди сидел пожилой благодушный испанец. Он лениво брал паспорта, листал неторопливо, глядел задумчиво, и очередь вокруг меня злилась, потому как время уходит и лучше бы по ихнему испанскому дьюти-фри пройтись, чем томиться в неподвижной очереди: «Это невозможно! Чего они все чухаются — два часа убили на регистрации, теперь — здесь… Совок, честное слово. Совок стопроцентный!» Не участвовала в этом клокотании молодая женщина, стоявшая передо мной. Она как будто вообще ни в чем не участвовала. За руку ее теребила четырех- или пятилетняя дочка, и женщина как будто с усилием, откуда-то издалека, наклонялась к девочке, выслушивала и снова замирала. Первое, что мне пришло в голову, — люди на вокзалах, сорвавшиеся в дорогу «по телеграмме». Но непохоже. Видно, например, что в дорогу они собирались без спешки, тщательно и сосредоточенно. И при этом в их багаже никакого сувенирно-туристского мусора. Нет, это напряжение не от горестного потрясения, это… это страх. Просто страх. Ошибиться трудно. И когда от окошка таможенника отошел наконец последний разделявший женщину и таможенника, она судорожно, даже как-то со всхлипом вздохнула и двинулась вперед. Таможенник взял ее паспорт с тем же благодушно-сонным лицом, листнул, глянул на фото, потом — на нее, на монитор компьютера и, наконец, потянулся рукой за штампиком, чтобы клацнуть им на соответствующей странице, и вдруг застыл. Он смотрел в паспорт, как бы не веря своим глазам. Изумление показалось мне чуть наигранным. Я уже понимал, что он там увидел: разрыв — и, надо полагать, более чем приличный — между датами въезда и сроками действия визы. Лица женщины я, естественно, не видел. Видел только спину с опустившимися плечами и слушал тихое скуление ребенка, нывшего уже не столько от усталости, сколько от передавшегося ей невыносимого напряжения матери. Таможенник вздохнул, глянул на девочку, глянул на женщину, с отеческой почти укоризной «Ну как же так?», сокрушенно покачал головой и резко клацнул своим аппаратиком, как бы отмахиваясь: сгинь с глаз моих, пускай с тобой, дурочка, дома разбираются. И протянул ей паспорт. Женщина качнула головой, и я как будто услышал тихое: «Грация, сеньор».

Вот чего я не могу представить, так это повторения подобной сцены в Шереметьеве. Будем надеяться, что женщина та знает, как вести себя и дальше.

Я вообще мало чего знаю, только то, что видел. И не только я. Нелегалы — они потому и нелегалы, что прячутся от всех, от статистики в первую очередь. Но какие-то, пусть приблизительные цифры есть. После Испании я завел себе папочку, куда скачиваю подвернувшуюся в Интернете информацию про нелегалов.

Испания: живущих на законных основаниях эмигрантов из России 7 тысяч, 18 тысяч человек из Украины. Общее число официальных иностранцев — более миллиона. Сколько нелегалов, не знает никто.

Израиль: по данным МВД Израиля за 2002 год, число нелегалов из России превысило 7 тысяч человек: почти каждый десятый турист из России и Украины остается здесь нелегально.

Италия: почти 2 миллиона нелегалов — выходцев из бывшего СССР.

Португалия: около 90 тысяч нелегалов; подавляющее большинство — выходцы из стран СНГ.

Германия: от полумиллиона до полутора миллионов нелегалов.

США: от 8 до 10 миллионов нелегалов-иностранцев.

«В течение ряда лет политика Франции, Италии, Греции, Португалии и Испании вообще не предусматривала приема иммигрантов. В конце концов всем этим странам пришлось объявить амнистию нелегалам 90-х годов — дать вид на жительство в общей сложности 1,2 миллиона человек».

В последующие мои приезды в Средиземноморье нелегалы наши уже не казались мне экзотикой. Это, как я теперь понимаю, нынешняя средиземноморская повседневность, быт.

Ну, например: октябрь 2004 года. Греция. Крит. Маленький трехзвездочный отель в селении под городом Ханья. Я пытаюсь на своем «литл инглиш» объясниться с девушкой из ресепшн, она вежлива, она очень старается, но не понимает. «Момент, — говорит она, выходит из-за стойки, открывает дверь ресторана и кричит: — Владимир!» В дверях появляется могучий мужчина в белом фартуке, у него крупная голова, нос картошкой, лысина и остатки рыжих волос над ушами: «Какие проблемы, земляк?» — «Да ерунда, в ванной комнате лампочка над раковиной, а выключателя нет, весь номер обшарил». «Понятно, — говорит Владимир, проходит через холл и высовывается в сад: — Мыкола! Мыкола, подь сюда!»

— Та шо тоби, москаль поганый? — отзывается сад.

Из кустов появляется «Мыкола», стройный, черноволосый, в круглых очочках, похожий на Джона Леннона.

— Николай, можно Коля, — представляется он мне. — С приездом!

— Ты куда в двадцать седьмом выключатель от светильника в ванной запрятал? Человек обыскался.

— А что б я помнил, — говорит юноша. — Пойдемте в номер. Я думаю, найдем.

Нашли. Элегантная пипочка справа от зеркала, принятая мною за декоративное украшение.

— Последний писк дизайнерской моды, — говорит мне Коля. — Телевизор вам настроить? До вас тут немец жил, под себя настроил, а я могу вам с антенны вывести первый московский канал.

— Нет, спасибо. Глаза б мои не глядели на него.

— Зря, — говорит Коля. — Родину любить надо.

— Родину-то я люблю, у меня с телевидением проблемы. Ну а вы, Коля, родину любите?

— Конечно, — отвечает Коля. — Но без взаимности. Пришлось перебираться на родину историческую. Папа у меня — грек, мама украинка, ну а я, соответственно, проходил как еврей.

— Были проблемы?

— Бог миловал, серьезных не было. Проблема одна — работа. Устроился после института на завод, а он тут же обанкротился. Начались сокращения, мне предложили работу электрика. Ну а если уж в рабочие идти, то лучше в Греции, чем в Харькове.

— Уже натурализовались?

— Еще нет. Нелегал.

— И Владимир?

— Ион тоже. Володя здесь третий год, я — скоро два.

— Не тоскливо?

— Мне — нет. Мне нравится. Тут полно наших из Киева, из Луганска, ну а потом — поляки, словаки. Славянский клуб, короче.