— Голубка теперь сидит в клетке, — заметил губернатор Гравинци.
— Как так?
— Поймали в Гамбурге, все по тому же делу о подложном векселе.
— Это, пожалуй, слишком жестоко, — вздохнул Алторьяи.
— Ее уж было перестали искать, но какой-то подлец донес.
— А что с Корлати? Жив он?
— Жив, да еще как процветает! Он сейчас как раз здесь с какой-то важной англичанкой и сорит деньгами направо и налево.
— Хотелось бы с ним встретиться.
— Ничего нет легче! Он сейчас как раз в казино, во внутреннем зале.
Алторьяи поднялся и направился было разыскивать своего старого дружка.
— Подожди, пока он сам не спустится сюда, а то помешаешь, — заметил Гравинци. — Там заседает какой-то суд чести, и Корлати председательствует.
Алторьяи удивленно уставился на Гравинци, но не нашел на его лице и тени иронии. Гравинци считал вполне нормальным, что Корлати — председатель суда чести. Алторьяи взглянул на других собеседников, но и те не выказывали никакого изумления.
Только лоб Иштвана Сечени *, чей портрет висел на стене, собрался в строгие и глубокие складки. Но и Сечени не казался более угрюмым, чем вчера или позавчера.
А как было бы замечательно, если бы он вдруг вышел из рамы, встряхнулся и громоподобным голосом закричал:
— А ну, быстро! Дайте сюда мой бокал! Я разобью его вдребезги, чтобы никто из вас никогда больше не мог пить из него!
* * *
На этом заканчивается моя история. Голубка сидит в клетке, ястреб — в казино, председательствуя на суде чести.
Было бы безвкусицей продолжать рассказ дальше, разжевывая все до конца. Достаточно и того, что мы подозреваем остальное, хотя и не знаем всего. Кто выдал Эстер? Что с ней стало потом? Кто была мисс Томпсон, кем ей приходился Корлати? Излечилась ли она? (Вероятно, излечилась, по крайней мере, от своих миллионов.) Но все это теперь второстепенные вопросы.
Мне осталось признаться вам, мои читатели, лишь в одном — ведь каждый солидный писатель припасает какой-нибудь сюрприз к концу своего повествования. Впрочем, я не скрывал этого с самого начала.
Читатель полагает, что прочитал два моих рассказа. Вот в этом-то и состоит мой сюрприз. Вы соизволили прочитать, лишь один рассказ, но прочитали его два раза подряд.
Это — одна и та же история, происшедшая с людьми, жившими четыреста лет назад, и людьми нынешними. Те, первые, дарили друг другу невест, а эти похищали их друг у друга, те возвращали их в полной неприкосновенности и с приданым, эти — пускали по миру приданое и жен в соответствующей последовательности, то есть начиная с приданого.
Для чего я все это рассказал? Не знаю. Кажется, я уже жалею об этом. Я хотел высмеять старых писателей, прежних читателей и старые книги, возвысив таким образом наше время. У меня было желание показать вам прежних и нынешних людей в одной и той же жизненной ситуации, чтобы вы сами решили, в ком больше настоящей крови.
Признаю, это было слишком смело с моей стороны, и в наказание я как будто уже слышу ваши иронические замечания:
— Что, настоящей крови? И там — одни чернила, и здесь — чернила. А в чернилах нет ни капли крови;
Другие, пожалуй, скажут так:
— Че-пу-ха! Природа влила больше крови в одну блоху, чем во всех героев всех писателей вместе взятых.
И это правда.
Профаны усядутся и, возможно, заметят:
— Так, так, истории, значит, не меняются, меняются только люди.
Но мудрецы отрицательно замотают головой:
— Какое там, именно люди не меняются, только сюжеты. Тут уж заерзают критики:
— Эх! Все это не так: ни сюжеты, ни люди не меняются; меняются только литературные моды.
И в лабиринте всевозможных возражений я окончательно, — находясь уже, казалось бы, у самой цели, — теряю остатки мужества и не решаюсь, выступив перед вами, попросить вас самих сопоставить обе истории и сделать из этого свои выводы.
Нет, нет, лучше взять обратно все, что я рассказал, чем хоть немного примять те достойные всяческого уважения искусственные цветы, которые некогда украшали шляпки и чепчики наших прабабушек, хотя они ничуть не походили на цветы настоящие.
1891
