Повёл дело мой барин и с аглицкими коровами. Меня отрядил лечебному делу по скотине обучаться. Дворы особые построил. А сам ходом в другие страны подался — Голландию объехал, Данию, Германию. И появились у нас и голландская порода, и ангельнская, и фюненский скот, и красный немецкий — «немками» у нас их назвали. Остановиться бы тут-то моему барину, ан нет — азарт есть азарт. На остров Джерзей он пробрался и джерзейскую породу выторговал. Это уж и не корова, а живой маслозавод. Узнал он там, что американцы за этой коровой охотятся, цены большие тож на них подняли, опять по двадцати тысяч за голову, — шапку об пол, по-нашенски, по русскому горячему нраву, сторговал три головы маток да быка с ними, пополнил свою ферму. Устоять перед такой диковинкой ему нельзя было. Каждая такая коровка до восьми пудов масла за год давала. Как сами понимаете, не маслом доилась, молоком тоже, только молоко-то от неё за пять процентов жирности, от сливок на глаз не отличишь.

Расходы мой барин большие понёс, а доходов не дождался. Прослышал я, что одно именьице степное заложил и в кредиты влез. Я тогда уж в науку ветеринарную влез, по книжкам узнал, как капризна на переселение коровка-то. Много их пород разных, и каждой породе особый климат нужен: горной, скажем, горы, низменной — низины да влага большая, а степной степи подавай. Вот ведь какое дело-то. Глаз на всё завидущ, только без науки и псарни хорошей не вывести. Разорился мой барин как есть. Ну, а наш русский человек как поскользнётся, так уж и покатится. Запил он с горя да позора. И мне работы у него не стало, пришлось в другую экономию поступать. Был у нас помещик в Моховом, взял меня практику у него держать. Водил он нашу породу, великорусскую. Порода эта тоже не из худых, корми её полным рационом — и от неё тебе и молоко с маслом будет, и в мясе достаток будешь знать.

Барин мой прежний дожил до первой мировой войны и революцию встретил. Дворы его к тому времени опустели. Удержалось там несколько коровёнок поместных, — глядишь и вышла бы из них какая особая порода, новая, но барина революция не пощадила, а с ним и хозяйству его пришёл конец.

Да, большое богатство на ветер было пущено. Барин не только на породистую скотину деньги тратил — они машины разные выписывал, механизмы. Можно сказать, барин был хозяйственным человеком. С него и другие пример брали, к хозяйству руки прикладывали. Что касается бар, господ, то их поделом наказали, а хозяйство их поберечь стоило бы, на пользу народу обернуть, да где тогда по неграмотности думать было об этом?

Всё под метлу смели, огню предали. Потом сколько бедствий терпели, пока жизнь заново наладили… Годы мои прошли, только советчиком и быть мне теперь, да кто будет стариковские советы слушать, но одно буду говорить, что и чужой язык корове вреден. Припоминал мне мой барин мои слова, говорил не раз: «Мудрый ты, Яков. Ни швицкая корова, ни ангельнская, ни шортгорнская с джерзейской, никакая другая нашего языка не поняла. Какой наш язык пастушеский? Дубинка. А там ласковое слово и простор, простор для них. У нас овраги, полынь горькая, а на поле хлеба и у межи пастух с дубинкой. Хватит её метко по боку, кожа вспухает — и плачет она потом, жвачку не жуёт и молоко убавляет». При этих словах и заплачет, бывало, мой барин. Жалко его станет. На добром деле разорился человек. А всё потому, что, не спросив броду, сунулся в воду.

Такой вот рассказ остался в моей памяти с детства. Давно нет на свете деда Якова, умер он от старости. Я записал его рассказ как память о нём. Может быть, кому-нибудь, кто посвятит жизнь разведению животных, он и послужит уроком в деле.

Блокадная корова

В одном дачном посёлке под Ленинградом стоит двухэтажный дом. Он ничем не выделяется среди других домов, даже вид его не вызывает интереса у прохожих, разве что заглядится кто на высокие толстые берёзы, которые растут вместо сада, и подумает: «Чудак, видно, тут какой-то живёт. Сада не имеет. От сада какая выгода была бы».

Дом этот не блещет новизной. Стены его давно не красились. За оградой растут мало ухоженные кусты, нет цветов и ягодных грядок. Но всегда полна водой между берёз яма-пруд, в которой водятся караси.

Случайно мне довелось познакомиться с хозяином этого дома и многое услышать из его рассказов как о доме, так и о цветах, росших когда-то вокруг, о берёзах и давних обитателях этого дома.

Хозяин дома уже пожилой человек. Он поэт. Я с интересом слушал его собственные песни, которые он поёт под гитару на собственный мотив. А ещё этот человек прекрасный рассказчик. Не одну историю услышал я от него, среди них была история и про блокадную корову. Но прежде я услышал рассказ о сене, потешивший меня своей необычностью.

Человек этот прожил большую жизнь: шестьдесят лет. За столько времени много, как говорят, воды утекает. И этот человек повидал столько, что о многих вещах и предметах может рассказывать долго и интересно.

Я увидал у этого человека косу со старинной печатью какого-то завода братьев (фамилию не помню теперь), «братьев и К°». Окосье этой косы тоже было старым, отшлифованным многими руками.

— Сеном промышляешь? — спросил я, рассматривая косу.

— Промышляли. Когда-то в этом доме корову держали. Сена тут много было. И теперь есть. Обкашиваю кругом и даю людям. Бурьяну особенно много.

— А что ж цветов не заведёшь, грядок не сделаешь? — поинтересовался я.

— Заводил грядки, да толку от них мало. Я в разъездах бываю. Ухаживать за посевами некому, всё забивает трава, сохнет в жару. А цветы были хорошие. Многолетники росли. Флоксы. Но их вот эта коса уничтожила.

— Каким образом? — спросил я.

— А таким. Как видишь, я живу здесь, наверху, а низ сдаю жильцам не ради денег, а по другой выгоде. Когда внизу никто не живёт, то наверху бывает очень холодно, а отапливать весь дом дорого стоит, вот я и сдаю низ. Однажды квартировал у меня лейтенант с молоденькой женой-красавицей. Я, конечно, хотел ей понравиться и потому старался следить за домом и участком, выкашивал бурьян, траву, чтобы в дождь и по утренней и вечерней росе не сыро было бы ходить. Однажды я обкосил тропинку до калитки, повесил на берёзу косу и уехал куда-то на весь день. Вечером, вернувшись домой, встречаю у калитки моего постояльца с радостной, до ушей, улыбкой. Утром я с ним не встречался и потому поздоровался, а он мне и сообщает радостную весть. «Я, — говорит, назвав меня любезно, — докосил траву, какую вы не успели скосить». — «Какую траву?» — удивился я. Он показал за кусты под окна. Взглянул я — всё скошено. У меня ноги ослабли, и будто меня самого подкосили. Смотрю на него и не знаю, что ему сказать. Пришёл в себя, спросил: «Ты где родился, товарищ лейтенант?» — «В деревне, а что?» — спросил он. «Ничего, — отвечаю. — Просто я прожил более пятидесяти лет на белом свете, много разных дураков встречал, а такого, прости меня, вижу впервые и, наверное, вряд ли смогу увидеть». Вижу, он не понимает моих слов, поясняю ему: «Ты же цветы покосил. Память о матери уничтожил. Это лучшие во всём посёлке флоксы были». — «А я думал, это трава». — «Баран тоже думал, да об новые ворота лоб разбил».

Я с расстройства даже уехал из дому. Вернулся через неделю, вижу, а скошенный участок перекопан. Навстречу бежит мой квартирант и говорит: «Поправил дело. Вскопал всё, куплю на рынке таких цветов и посажу. Забыл только, как они называются». — «Балванусы, — говорю ему. — Балванус махровый». — «Подождите, — говорит, — я запишу, чтобы не забыть». Ну, а в своё время эта коса людям жизнь спасала…

— Минуточку, — перебил я. — Балванусы-то махровые посажены?

— Растут. Можешь полюбоваться. В окрошку употребляю.

На грядках рос хрен. Я вволю посмеялся и попросил хозяина угостить меня окрошкой.

— Ну, а с коровой дело обстояло более серьёзно и не смешно, — начал мой приятель рассказ после вкусного обеда — окрошки с корнем балвануса махрового, салата и прочих кушаний, — когда мы прилегли на веранде отдохнуть. — Мой отец был человеком с некоторыми странностями. Когда у него были деньги, то он покупал вещи и различные предметы, совершенно ненужные дома. Так он накупил штук двадцать пил, с две дюжины топоров, множество настольных принадлежностей: чернильных приборов, ламп, пепельниц, статуэток, часов и много прочей всячины. И сейчас ещё в сарае валяются кирки, заступы, кувалды, безмены, как в лавке древностей. Не посвященному в эти дела трудно разгадать причину скупки барахла. Тут можно подумать, что этот дом занимали разные артели: пильщиков дров, досок, каменотёсов, мостильщиков мостовых, тут же находилась бронзовая мастерская и часовых дел мастер работал. А всё объясняется проще простого.