…Женщина казалась резкой в движениях, рука у нее была сухая, сильная, с короткими пальцами, но в то же время податливая – дисциплинированно податливая. Здешние женщины приучены не забывать, что они тоже способствуют д о с т и ж е н и ю у с п е х а, ибо семья начинается с женщины, а в ней ценится главное: податливая, всепонимающая, а потому много прощающая доброта.

– Как со временем? – спросил Штирлиц.

– Я уезжаю завтра утром.

– Вас зовут…

– Магда. А вас?

– Моя фамилия – Бользен.

– Фамилия явно баварская.

– В дороге ничего не случилось? Никто не топал следом?

– Я проверялась. Ничего тревожного.

– Вы из Берлина?

– Я живу на севере.

– Кто вы? Я имею в виду защитное алиби.

– Вы говорите со мной, как трусливый мужчина со шлюхой, – заметила Магда.

– А я и есть трусливый мужчина, – ответил Штирлиц, внезапно ощутив в душе покой, которого он так ждал все эти дни, – видимо, присутствие человека о т т у д а, подумалось ему, дало это ощущение покоя, но потом он решил, что любой человек о т т у д а, из дому, покоя не принесет; замечательно, что этим человеком оказалась женщина с податливой рукой и с гривой льняных волос, которые то и дело закрывают лицо, и тогда просвечивают угольки быстрых глаз и угадываются две быстрые, внезапные ямочки на щеках.

– Вы голодны, Магда?

– Очень.

– В нашем офицерском клубе можно неплохо поужинать, но там…

– Не надо. Здесь, в кафе, можно получить хлеб и повидло? Этого будет достаточно.

– Попробуем. О т т у д а никаких вестей?

– Я там была зимой.

– Легально?

– Во время ужасных холодов.

– Как т а м? Понимают, что вот-вот начнется?

– А на мне было осеннее пальто – в Ростоке ведь не бывает таких холодов, как т а м.

– Где вы остановились? – поняв, что женщина лгала ему, спросил Штирлиц.

– И мне пришлось купить белый теплый платок со странным немецким названием «оренбургский».

Штирлиц улыбнулся и – неожиданно для себя – убрал волосы с ее лица.

– Я не проверял вас, но вы истинный конспиратор. Браво!

– Просто, видимо, вы не очень давно занимаетесь этой работой, – сказала женщина.

– Не очень, – согласился Штирлиц. – В этом вы правы. Можно вас спросить о профессии?

– Знаете что, не кормите меня разговорами. Будьте настоящим мужчиной.

– Вот кафе, – сказал Штирлиц. – Пошли?

Хозяин стоял за стойкой, под потолком жужжали мухи, их было много, они прилипали к клейкой бумаге и гудели, как самолеты во время посадки.

«Даже растение боится несвободы, – подумал Штирлиц, – и растет так, чтобы обойти преграды. А муха в сравнении с растением – мыслящее существо: ишь как изворачивается, лапками себе помогает».

– Вы говорите по-польски? – спросил Штирлиц Магду, и хозяин при звуке немецкой речи медленно опустил голову.

– Нет.

– Кофе, пожалуйста, – сказал Штирлиц хозяину, коверкая польскую речь. – И хлеба с джемом.

– Есть только лимонад, – ответил хозяин, – прошу пана.

– А где можно поужинать?

– Видимо, в Берлине, – тихо ответил поляк.

Штирлиц, оглядевшись, позволил себе улыбнуться – в кафе не было посетителей.

– Вы знаете адрес, где можно хорошо поужинать? Я уплачу по ценам рынка.

– За такие предложения людей увозят в тюрьму, прошу пана, я не знаю таких адресов.

– Едем в центр, Магда, – сказал Штирлиц. – Придумайте, где я мог вас встречать раньше: ужинать придется в нашем клубе.

– Что за клуб?

– Немецкий, – сказал Штирлиц, распахнув перед женщиной дверь.

– Это ненужный риск.

– Я рискую больше, чем вы.

– Неизвестно.

– Известно, – вздохнул Штирлиц.

– Вы могли встречать меня в Ростоке. Я преподаю там французский язык в женской школе. Если вы знаете Росток, то…

– Знаю. Но я не хожу в женские школы.

– Вы могли забрести на пляж.

– Какой?

– Городской. Там один пляж. Я купаюсь всегда слева, ближе к тому месту, где стоят яхты.

– Ну вот и договорились. Вы член НСДАП?

– Нет. Я состою в организации «К счастью – через здоровье».

– Получается? – спросил Штирлиц, оглядев ее фигуру.

– Знаете, передайте-ка мне лучше то, что нужно передать, и я пойду на вокзал.

– Почему на вокзал?

– Все отели забиты.

– Где вы ночевали вчера?

– На Варшавском вокзале.

– Сколько времени вы пробудете здесь?

– Два дня. У меня путевка на два дня: я знакомлюсь со старинной столицей славянских варваров.

– Ну и хорошо. Пройдем этим переулком – там моя машина.

Когда Магда увидела «вандерер» с номером СС, лицо ее напряглось, ноги напружинились и каблучки зачастили по мостовой – цок-цок-цок – как породистая лошадка-однолеток.

«Цок-цок, перецок», – вспомнил Штирлиц что-то давнее, но очень ему дорогое. Он был убежден, что с этим связано нечто особо важное в его жизни, может быть, самое важное, но сколько он ни вспоминал – отпирая дверцу машины, садясь за руль, открывая противоположную дверь Магде, помогая ей устроиться, – вспомнить не мог, а потом времени не стало, ибо Магда, напряженно улыбаясь, сказала:

– Это арест?

Голос у нее был испуганный, но в нем было то внутреннее д р о ж а н и е, которое свидетельствует о силе, но не о слабости.

– Вот поужинаем, а потом арестую, – пообещал Штирлиц и нажал на акселератор. – И ведите себя в клубе так, будто спали со мной. Добродетель вызывает подозрение: наши развратники рядятся в тогу добропорядочных отцов семейств, но верят только тем, кто спит с чужими женщинами.

– Слушайте, Бользен, зачем вы так играете со мной?

– Я ни с кем, никогда, ни при каких обстоятельствах не играю, Магда, ибо игра стала моей жизнью. Просто играть невыгодно – разрушает память, ибо игра предполагает ложь, и надо всю эту вынужденную ложь держать в голове, чтобы не сесть ненароком в лужу. И вам, между прочим, не советую играть – я старше вас лет на пятнадцать, нет?

– Мне двадцать восемь.

– На тринадцать, значит… А прошу я вас побыть со мной, потому что мне очень сейчас плохо и я могу ненароком сорваться. Понятно?

– Понятно. – Магда убавила громкость в радиоприемнике. – Только вы нарушаете все правила.

– Хватит об этом. Умеете массировать?

– Что?! – снова испугалась женщина.

– Массировать, спрашиваю, умеете?

– Это легче, чем делать мою работу.

– Тогда помассируйте-ка мне затылок и шею – давление скачет.

Давление у него было нормальное, но сейчас, в эти дни, ему нужно было прикосновение друга – это так важно, когда в часы высших тревог, в минуты отчаяния и безнадежности кто-то, сидящий рядом с тобой, не ожидая просьбы, прикоснется пальцами к затылку, положит ладонь на шею, и ты почувствуешь чужое тепло, которое постепенно будет становиться твоим, и чувство обреченного одиночества уйдет, и станет пронзительно-горько, но ты уже сможешь п о н и м а т ь окружающее, а если ты смог понять, а не наталкиваться взглядом на безликое, серое, окружающее тебя, тогда можно заставить себя думать. А в самые тяжелые минуты человек всегда думает о том, как п о с т у п и т ь.

«Господи, – испугался Штирлиц, – неужели ласка женщины нужна мне лишь как стимул к поступку? Неужели то прекрасное, обычное, человеческое, спокойное, нежное совсем ушло из меня? Неужели годы р а б о т ы подчинили профессии все мое существо?»

Тепло женской ладони вошло в него, и он сбросил ногу с педали акселератора, потому что сразу же, словно получив команду, закрылись глаза. Он потер лицо рукой, жестко и больно. Это было только мгновение, когда он закрыл глаза. Улыбнувшись Магде, Штирлиц сказал:

– Вам бы сестрой милосердия, а не учительницей…

Лицо женщины стало иным сейчас – оно смягчилось, мелкие морщинки вокруг глаз-угольков разгладились, и ямочки на щеках не исчезли, как прежде, когда она слушала его внимательно, не поворачивая головы, а глядя прямо перед собой, как глядит красивая женщина, словно отталкивая людские взгляды, утверждая собственную принадлежность самой себе, свою от толпы свободу и – поэтому – право принадлежать тому, кому она принадлежать захочет.