По совету Фернандо Гутьерреса я рассказал о происшедшем Хосе Мануэлю Ларе. Издатель «Планеты», благодаря своим известным симпатиям к персоне и деяниям Франко, мог оказать моей книге гораздо более действенную поддержку, чем Ридруэхо. Узнав от Гутьерреса, что я готовлю еще один роман, он обещал вступиться за меня и вызволить из неприятного положения, в обмен на устное обещание передать ему все права на рукопись «Печаль в раю». Так я и поступил, а через некоторое время, к моей величайшей радости, книга была допущена к печати с некоторыми купюрами, к счастью незначительными. С пометкой цензуры nihil obstat[35] я вернулся в редакцию «Дестино» и подписал контракт, согласно которому роман должен был выйти в свет летом пятьдесят четвертого, однако планы издательства изменились, и он появился только в начале следующего года.

Вернувшись в Париж в январе пятьдесят пятого, я уже не блуждал в потемках, наудачу, как в первый раз, но имел конкретный план действий: моя идея жить за пределами Испании оставалась непоколебимой — для этого нужно было как-то обеспечить modus vivendi[36], позволяющий заниматься литературным трудом, — а задача установить прочные связи с французской интеллигенцией левых убеждений, заручиться ее поддержкой нашей зарождающейся борьбе с франкизмом, о которой так страстно говорил Кастельет и его друзья на вечерах в Бар-клубе[37], придавала моей долгожданной поездке в Париж смысл, далекий от проявления эгоистических интересов. Я снял квартиру в частном доме рядом с издательством «Галлимар» и попытался связаться с журналами и газетами, на которые мы последнее время набрасывались с невероятной жадностью, вызванной цензурной диетой неумолимого Хуана Апарисио. Кто-то из знакомых, должно быть Палау Фабре[38], направил меня к Елене де ла Сушер — журналистке, с упорством одиночки публиковавшей в левой прессе скудную испанскую хронику, и я пришел для встречи с ней в контору Франс-Обсерватёр на последний этаж здания, где впоследствии разместилась «Юманите». Это была женщина лет сорока, бледная, худая, немного угловатая. Она носила строгий костюм с блузкой и галстуком и говорила на правильном испанском, произнося «р» так раскатисто, словно бросала вызов обычной французской гнусавости. Как я вскоре узнал, Елена жила очень скромно в маленькой гостинице в том же квартале, не состояла членом какой-либо партии и так же непримиримо относилась к сталинизму, как и к режиму Франко. Информация с полуострова поступала нерегулярно, из случайных источников, поэтому Елена с удовольствием согласилась, чтобы мы ввели ее в курс событий, назревавших, как мне казалось, в Испании. Она попросила меня написать статью для журнала Мориса Надо о последствиях цензуры в культурной жизни Испании, уговорила вести под псевдонимом раздел испанской хроники в «Тан нувель» и пригласила побеседовать с Клодом Бурде, доном Хулио Альваресом дель Вайо[39] и послом Югославии, чтобы взгляды молодого интеллигента, прибывшего из Испании, стали известны в Париже. Благородная и бескорыстная помощь этой женщины нашему делу, возможно обусловленная ее происхождением, сразу же столкнулась, как это обычно случается в Испании, с настороженностью, недоверием и непониманием тех, кому она предназначалась. Пока что никому не пришло в голову — даже после официальной победы левых сил — пригласить Елену де ла Сушер в Испанию и поблагодарить за самоотверженную журналистскую деятельность во имя нашей нынешней демократии. Благодарность и признательность никогда не были свойственны испанцам. Озлобленность, молчание и забвение — вот наш ответ тем, кто поддерживает нас, не думая о личной выгоде и славе.

Интерес, пробужденный моими статьями в политических и журналистских кругах, враждебных Франко, успехи нашей литературной борьбы внушили мне наивную мысль о том, что крах режима неотвратимо приближается. Ослепленный этим wishful thinking, я послал завсегдатаям Бар-клуба зашифрованное письмо, где рассказал о моих новых знакомствах и работе. Однако, получив их взволнованный ответ, я понял, что поторопился с выводами — ключ к шифру оказался слишком простым. Как бы то ни было, первые статьи Елены де ла Сушер о культурной оппозиции франкизму, где отчасти использовались представленные мной данные и сведения, наполнили меня оптимизмом и удовлетворением. Уверенность в том, что мы не одиноки, что наша герилья против цензуры находит поддержку и симпатии за границей, вдохновляла на продолжение борьбы. Я уже находился в Париже, когда в Испании вышел в свет, подрезанный цензурой, роман «Ловкость рук». Рецензия Кастельета, подчеркивавшая бескомпромиссный характер романа, несомненно, приблизила его к тем, кто привык читать между строк. По причинам более политического, нежели литературного характера Елена де ла Сушер и Палау Фабре начали хлопотать в различных издательствах о переводе книги на французский.

С началом активной антифранкистской деятельности моя провинциальная «офранцуженность» отошла на задний план. Идея принять французское подданство, поменять национальность и язык понемногу покинула меня, уступив место другим, новым планам — поддержать и распространить за пределами Испании скромную каждодневную борьбу моих товарищей за открытую и свободную культуру.

Твой путь, уходящий во тьму, путь писателя, по которому ты бредешь, сбрасывая кожу, словно змея, освобождаясь от старой оболочки: почему ты избрал этот путь? во имя светлого будущего? а может, ради корыстных личных целей? многолетнее лицемерие, двуличие, ты вскоре увидишь его со стороны в улыбающихся глашатаях прогресса: моральная нечистоплотность обеспечит выгодные акции, благородная цель оправдает низкие средства: в тебе живут два человека, и твой двойник без снисхождения наблюдает гадкую продажность окружающих: как и они, ты процветаешь на ниве несчастий истории, делаешь себе имя под броской вывеской: легендарная гражданская война, славный миллион павших, далекий полузабытый героизм: ступенька за ступенькой, медленный путь наверх, совращающее восхождение: делать вид, что принимаешь черное за белое, вовремя промолчать, вовремя закрыть глаза и впасть в забытье: расчет, стратегия, выгода: к счастью, ты устыдишься их, начнешь упорную борьбу с самим собой; безжизненные улыбки, отрывистые механические движения рук твоего двойника, робота, который, взобравшись на трибуну обветшалой славы, покажет тебе всю степень убожества и низости симулянта.

Незадолго до моей новой поездки в Париж и первого приезда Моники в Барселону мне позвонил инспектор Политической Общественной Бригады Антонио Хуан Креш, печально известный в те времена своей непримиримостью в преследованиях коммунистов. Как и его брат Висенте, он играл заметную роль в государственном аппарате подавления, и многие семьи, находившиеся в тайной оппозиции франкизму, справедливо опасались его проницательности и жесткости. Креш сказал, что хотел бы побеседовать со мной по личному делу. Я сразу понял, о чем пойдет речь, но притворно удивился и с несколько вызывающей развязностью назначил ему встречу на следующий день в кафе «Пастис». Когда я пришел, Креш уже ожидал меня. По бесстрастному, непроницаемому лицу хозяйки кафе я догадался, что ее расспрашивали обо мне. Антонио Креш был плотный мужчина среднего роста, с типичными для людей его профессии усами, которые так точно и мастерски изобразил Арройо[40] на своей последней, вызвавшей толки, картине. Речь сразу зашла о моем знакомстве с Еленой де ла Сушер: из Парижа Крешу уже сообщили о наших встречах и моих посещениях редакции «Франс-обсерватёр». Инспектор естественно и непринужденно раскрывал свои карты, удовлетворенно доказывая, что ни один мой шаг, даже за границей, не может укрыться от всевидящего ока полиции. Как я понял, Креша в основном интересовали источники, откуда Елена получала информацию. Знаю ли я, что общение с ней может привести к неприятным последствиям? Известны ли мне ее планы посетить Испанию? Хотя я изображал невинность и уверял, что говорил с Еленой только о литературе, Креш не переставал твердить: мой долг предупредить их, как только она, возможно под чужим именем, появится в Барселоне. Он вовсе не собирается задерживать или причинять зло моей знакомой, просто хочет побеседовать, рассказать правду о нашей стране, объяснить, что ее статьи грешат предвзятостью, совершенно не отражают истинное положение вещей. Очевидно, «Антииспания» действительно лишала Креша покоя и сна: об оппозиции каталонской буржуазии он говорил с полным презрением, но, как только речь заходила о коммунистах, какая-то дикая болезненная одержимость овладевала им: в глазах вспыхивала ненависть, непроницаемое лицо светлело и даже приобретало более человеческое выражение. Затем, сменив тему, Креш заговорил о мире культуры, о литературных кругах, о том, что писатели, из-за своих недостатков и слабостей — он не уточнил, каких именно, — постоянно подвержены опасности шантажа и, не отдавая себе отчета, могут легко превратиться в агентов врага. Когда мы шли пешком по Рамблас, инспектор попросил подписать ему экземпляр «Печали в раю» и распрощался, любезно, но сухо предупредив, что наше общение примет совсем другой характер, если мне взбредет в голову взяться за старое.