Ему приносят пачку приказов и рапортов. Он просматривает бумаги, шевелит губами, подсчитывая что-то, гремит костяшками на счетах. То и дело ему попадаются бумаги, перечеркнутые размашистыми резолюциями. Написаны резолюции громадными, но абсолютно стертыми буквами – карандаш раскрошен, поэтому понять, что написано в самом документе, нет никакой возможности. Блюхер несколько раз смотрит на свет, чтобы разобрать написанное.

– Кто рисовал на накладной?

– Я, гражданин министр, – отвечает один из командиров.

– Прочтите.

– «Прошу принять к сведению и незамедлительно выделить два мешка для нужд кухни. Синельников».

– Это вы Синельников?

– Так точно.

– А свою фамилию вы буквами поменьше рисовать не можете? Нескромно эдакими буквищами свою фамилию рисовать. А теперь прочтите, что написано в накладной.

Командир Синельников, ставший совершенно пунцовым, пытается прочесть текст, но не может этого сделать из-за своей резолюции.

– Ну вот что, – говорит Блюхер, – приказываю впредь резолюции, если в них есть настоящая нужда, а не «мешок для кухни», накладывать на полях чернилами и подписываться нормально. Если резолюция нужна побольше и на полях не умещается, извольте потрудиться и подклеить к документу чистый листочек бумаги. Этому легко научиться, – усмехается главком и быстро показывает, как надо клеить, – и на нем уж извольте чертить свое просвещенное мнение.

– Василий Константинович, – тихо говорит один из командиров, – да разве сейчас время про резолюции говорить и про цвет чернил? Отступаем, крах грозит, Василий Константинович…

Блюхер жует губами и отвечает глуховато и с болью:

– Дивлюсь на вас: исход войны в конечном счете решает то, как у солдата намотана портянка и чем он накормлен, а вы трещите, как дешевые агитаторы, и по-серьезному думать не хотите. На сколько времени хватит вам патронов, если сейчас, завтра, через неделю пойдем в наступление?

– На неделю хватит!

– На пять дней!

– У меня на три дня!

– На восемь соберу!

– На пять суток…

– На двое…

– Тьфу! – плюет Блюхер себе под ноги. – Противно слушать. «На пять дней»! Может, ты Меркуловых за день расколотишь? Аника-воин, слушать тошно!

Он поворачивается к окну и долго смотрит, как эскадрон учится брать барьер и рубить лозу сплеча.

– А как они у вас обучены? Ни черта лозу не берут; саблей, как дубиной машут, коней держат, будто молодожен – девку!

Блюхер выходит из штабной комнаты, идет на плац, берет у комэска коня, пускает его во весь опор, проносится ветром по учебной полосе, все препятствия берет с упреждением в метр, рубит лозу остро, словно бритвой, осаживает коня прямо перед командирами, легко спрыгивает с седла и говорит:

– Научитесь уважать бойца, которого вам предстоит вести в бой. А уважать бойца можно, только научив его воевать лучше, чем противник. Так-то вот, граждане командиры.

ГЕНШТАБ НАРОДНО-РЕВОЛЮЦИОННОЙ АРМИИ

Над столом, устланном картами, склонились двое: заместитель начальника оперативного отдела Гржимальский и Блюхер.

– Повторяю, – говорит Василий Константинович, – постепенную концентрацию войск в прифронтовой полосе я считаю нецелесообразной.

– Но Мольтке считал это целесообразным.

– В том случае, если он был уверен в превосходстве своих сил. А мы уверены в превосходстве сил противника. И поэтому мы двинем на фронт мощный кулак сразу после того, как вся предварительная работа закончится здесь. Понятно?

– Дальнейшее ожидание, Василий Константинович, деморализует войска. Моя жена в свое время ставила спектакли в Офицерском собрании. У них был термин – «передержать» спектакль. Пусть лучше несколько недодержать – поможет энтузиазм, напор, горение… Передержка опаснее тем, что опускаются руки.

– Станислав Иванович, фронт – не спектакль, здесь стреляют не из игрушечных пистолетов.

– Любопытная ситуация, – грустно улыбается Гржимальский, – если бы мы, кадровики, решили саботировать, то лучшей позиции, чем ваша, Василий Константинович, не сыщешь. Все вокруг ропщут, ищут измену, считают, что это мы вас удерживаем от немедленных боевых операций…

– Кто именно?

– Увольте от точного ответа, потому что это я считаю доносительством. Поверьте благородному слову: многие.

Блюхер отходит к окну, останавливается, прячет руки за спину, медленно отвечает:

– «Мы ленивы и не любопытны». Помните Пушкина? Но мы еще склонны невежество прикрывать презрительной усмешкой обожравшегося культурой Фауста. Соскоблите с иного «Азбуку коммунизма» – и перед вами предстанет абсолютно голенький человек. А что касается «многих», недовольных моей медлительностью, то вы заблуждаетесь. Недовольных в штабе я знаю по фамилиям и знаю, что их недовольство идет от преданности нашим идеалам и оно мне сейчас, если хотите, выгодно. Да, да, это великолепная дезинформация, которая фиксируется во Владивостоке, и она столь правдива, что ей нельзя не верить. Понимаете?

– Вы дьявольский хитрец, Василий Константинович.

– Ну и слава богу. Какие у вас соображения по службе бронепоездов?

– По-видимому, дуэль двух бронесил в конечном итоге решит очень многое. Кто сможет пережать и оттеснить противника по линии железной дороги, тот окажется победителем.

– Какие меры вы считаете необходимыми для этого в стадии подготовительного периода?

– Здесь я предлагаю широкую деятельность…

Блюхер усмехается и, оторвав голову от карт, говорит:

– У индусов есть мудрые слова: «Горе тому народу, правители которого слишком деятельны». Как бы нам не уподобиться этим правителям, а?

РАЙКОМ КОМСОМОЛА

Заседает комиссия по мобилизации членов Союза молодежи в экипажи бронепоездов. Среди райкомовских ребят – Блюхер. В кабинет заходит вихрастый паренек.

– Здорово, комса, – говорит он членам бюро. – Васильев Пахом. Прибыл умереть за революцию.

– Ты лучше за нее поживи, – советует Блюхер.

– А этот тип откуда? – глядя на Блюхера, одетого в полушубок, спрашивает Пахом Васильев своих райкомовских товарищей.

– Этот «тип», – звенящим голосом возглашает секретарь райкома, поднимаясь со своего места, – этот тип…

Но Блюхер не дает ему закончить:

– Я из военведа.

– Рожа у тебя больно старорежимная, – говорит Пахом, – у меня к тем, кто бритый и в английском френче, прорезалось обостренное чувство классовой неприязни.

– Понятно, – чуть улыбается Блюхер. – Какую главную мечту имеешь в жизни?

– Торжество революции в мировом масштабе.

– Что для этого сделал?

– Учу английский язык по приказу главкома Блюхера. Раз. Провел со своей комсой семь субботников. Два. Отремонтировал в нашем депо три полевые кухни в сверхурочное время. Три. Отдал для нужд фронта свои хромовые сапоги. Четыре.

– Голенища бутылочками?

– Что я – старик? Гармоника-напуск, сдвигаешь их, бывало, книзу, скрежет стоит, как предсмертный стон мирового империализма.

Пахом Васильев вздыхает. На восемнадцатилетнем веснушчатом лице его отражается грусть. Блюхер смотрит на ноги парня, обутые в лапти.

– Годится, – говорит Блюхер членам бюро. – Следующий.

– Идешь на бронепоезд, – говорят парню.

– Доверие оправдаю, – отвечает Пахом Васильев, – вернусь с победой.

В комнату входит следующий парень и представляется:

– Шувалов Никита.

– Давно в рядах комсы?

– Третий год.

– Что сделал для революции?

– Ничего.

– Разъясни.

– И без разъяснений понятно.

– Погоди, погоди, – просит Блюхер, – растолкуй свою точку зрения подробней.

– Революции нужны бойцы, а меня держат машинистом на «кукушке». Я вожу бараньи туши с бойни на базар для купцов советского производства.

– А если советские купцы помогают кормить народ – ты все равно против?

– Да не против я, – морщит лицо парень, – плевать мне на них семь раз с присыпью, меня они не волнуют, я сам себя волную. Талдычут: мол, ты еще пригодишься революции, подожди.