— Да неужели под кровать?

— Так рассказывают! Тут подоспели к Манштейну солдаты и расправились с герцогом по-своему!

— Шибко вздули?

— Пронзительно, говорят! Он сам царапался и кусался; они ему сначала наклали кулаками, а потом прикладами, повалили на пол, засунули в рот платок, связали руки офицерским шарфом, набросили на него солдатскую епанчу и в такой виде, в одной рубашке и солдатской епанче, положили в карету фельдмаршала и привезли в Зимний дворец.

— А что же жена Бирона?

— Да о ней забыли сначала. Она выбежала за мужем в одной рубашке на улицу. Солдаты толкнули тут ее в снег, здесь ее нашел офицер и спас, отправив ее назад во дворец! Вместе с Бироном арестовали его брата Густава и Бестужева-Рюмина.

— Ну, и что ж, Бирона долго держали в Зимнем дворце?

— Сначала была кончена церемония с присягой, потом при барабанном бое был прочитан на площади манифест о принятии великой княгиней Анной Леопольдовной правления государством, в малолетие ее сына. Говорят, Бирон держал себя отвратительно под арестом: он то ругался, выходил из себя и орал всякие глупости, то ревел, как баба, а в отчаянии униженно просил его пощадить. Когда ему объявили решение его судьбы…

— А кто объявлял?

— Андрей Иванович Ушаков.

— Ага! — сказал Митька. — Что же дальше?

— Ушаков объявил Бирону от имени правительницы повеление о немедленном выезде его из Петербурга. Герцог был уже одет, и его вывели на крыльцо, окруженное солдатами… Я, брат, это видел сам! Он показался на подъезде, шапка у него была низко надвинута на лоб, а на плечах всегдашний его синий бархатный плащ на горностае, в котором все привыкли видеть его на улице. И, знаешь, в этом роскошном плаще, как-то беспомощно повисшем на человеке, которого солдаты вели в тюрьму, было что-то поистине трагическое. Как только народ увидел Бирона, так, словно зверь, остервенясь, кинулся. Я ничего подобного и представить себе не мог. Ведь обыкновенно русский человек в толпе скорее всего смешком отделывается и по большей части благодушно настроен, а тут искаженные лица, неистово сжатые кулаки, ругательства, угрозы. Войскам насилу удалось сдержать толпу. Я был впереди! Просто и не знаю, как уцелел!

— Ну верно, и сам поддавал жару?

— Не помню, ничего не помню, помню только бледное лицо Бирона с трясущейся челюстью, с надвинутой на глаза шапкой. А рядом со мной посадский орет во все горло: «Чего харю-то ему закрыли! Сдвинь ему шапку, покажи! В клочья тебя!» Бирон зашатался, словно терял сознание, его пинком втолкнули в дорожную карету, запряженную придворными лошадьми; на козлах вместо кучера сидел полицейский солдат, а рядом с ним — придворный лакей в придворной ливрее.

— Наши ребята, верно, были! Молодцы!

— Карету обступили гвардейские солдаты с примкнутыми ружьями, а в карету сели еще двое гвардейских офицеров с заряженными пистолетами в руках и адьютант Миниха, отправлявший герцога; за герцогом был также вывезен в карете его брат; а потом, в простых санях, — Бестужев-Рюмин.

— Куда же увезли герцога?

— Никто не знает, куда именно… Кажется в Петропавловскую, а может, еще куда-нибудь.

— В Шлиссельбург, верно?

— Может быть, не знаю!

— Да, дела!.. — произнес Митька. — Но, слушай, как же мне теперь повидать Груньку?

— Я уже послал сказать Селине де Пюжи, что ты приехал. Она даст знать во дворец, и Аграфена Семеновна с нею сюда придут!

20

ЕЩЕ ПОДРОБНОСТИ

Узнав, что Грунька с Селиной де Пюжи собираются приехать, Жемчугов поспешил одеться. Едва он привел в порядок свой костюм, как явился Шешковский, до того никогда не заглядывавший к нему. Митька принял его один, без Гремина, который отправился к Гидлю за кофе, чтобы угостить ожидаемых ими дам.

— Ты уже знаешь, что я вернулся? — с улыбкой встретил Митька Шешковского.

— Ну еще бы! — ответил тот. — Конечно, знаю. Ну, тебе известны все подробности?

— Пока еще в самых общих чертах, то, что знают все; я успел только выслушать рассказ Гремина, бывшего на площади во время действия.

— Значит, о задвижках не знаешь?

— Нет! О каких задвижках?

— Пустяк ведь, а все могло сорваться. Дело в том, что Манштейн, адъютант фельдмаршала, вошел во дворец Бирона один и, не зная расположения комнат, пошел наугад… тоже дела делают!.. Даже плана местности раньше не осветили. Ну идет он наугад и наталкивается на запертую дверь спальни Бирона.

— Да неужели?

— Право! Ведь, если бы пришлось ломать дверь, произошел бы шум, тревога! Бирон мог скрыться, вызвать полк брата, поднять немцев и так далее; словом, все могло рухнуть.

— Ну и как же он вошел?

— А, видишь ли, дверь-то же была створчатая, а ее верхние и нижние задвижки, видно, «забыли» задвинуть, и дверь отворилась, как только Манштейн толкнул ее.

— Что же, за задвижки ты, что ли, принимаешь поздравление?

Шешковский скромно опустил глаза.

— В истории об этом упомянуто не будет, — усмехнулся он.

— Маленькие причины незаметны, а они-то иногда самую суть и составляют. Были тут и еще маленькие толчки…

— Это ты про свою Груньку? Она действует…

— Ты и за ней следил?

— Следил! Нельзя же!.. Она, несомненно, действовала, но трудно было уловить, как именно.

— Тоже, видно, что-нибудь вроде задвижек? Ну вот придет она, так расскажет. Миних очень тверд?

— Об этом пусть тебя твоя Грунька осведомит — она там, во дворце, ближе всех нюхает.

— Ну а Остерман?

— С Остерманом все произошло как по расписанию. Когда ночью все стали собираться во дворец для принятия присяги и поздравления…

— Ты сейчас же узнал?

— Мы все те ночи не спали, ждали. Уж очень атмосфера была накалена, должно было все разрешиться. Так вот, Остерман, конечно, во дворец на общее собрание не явился — болел, дескать.

— Ну разумеется, как всегда.

— А генерал-аншеф…

— Начальник?

— Ну да, начальник, встретил Стрешнева, шурина Остермана, и говорит ему: «Поезжайте сейчас к Андрею Ивановичу и скажите, что Бирон накрепко арестован, что ему не на что надеяться больше и что Андрей Иванович может приехать». Стрешнев слетал и привез Остермана. Все думали, что и он впадет в немилость, и, когда его внесли к правительнице в кресле на отдельную аудиенцию, все от него отворачивались — считали, что не арестовали его только по его болезненному состоянию и что это — последний его приезд во дворец, что на аудиенции ему дадут отставку. Ну а Остерман, когда его вынесли от правительницы, улыбается, кланяется и приглашает к себе всех на бал по случаю радостного события — принятия правления благоверной великой княгиней, говорит, что-де она и сама обещала к нему пожаловать. Понимаешь, Остерман, с его скупостью, и вдруг бал!

— Чем же он взял? На чем же выехал он, собственно?

— На Линаре, конечно. Он, очевидно, заохал, сказал, что стар, что хочет идти на покой и сдать дела, ну, и стал правительнице сдавать их. Дошло дело до сношений с саксонским двором! Ну Остерман и доложил, что, мол, высшие политические интересы требуют выписки посла, замечательного дипломата, графа Линара. Принцесса, разумеется, тотчас же убедилась, что Остерман гениален, и просила его остаться и продолжать дела.

— Так и ждать следовало. Значит, он сейчас будет действовать… в интересах правительницы.

— Это наша общая обязанность, — сказал Шешковский.

— А я думаю, что интересы фельдмаршала Миниха вполне совпадают с интересами правительницы, — заявил Митька.

— Значит, будем действовать в интересах фельдмаршала Миниха!

На этом они расстались.

21

КОФЕ

К приему Груньки и Селины де Пюжи Василий Гаврилович Гремин готовился, тешась этим как ребенок, и превзошел сам себя. Он придумал их угостить в этот день кофе, но в соответствующей этому напитку обстановке. Для этого он выворотил весь запас отцовских халатов, ковров и шалей, завесил и устлал ими комнату и сделал из нее подобие того логовища, в котором они дурачили Станислава. Но обстановка вышла роскошная. Кофе он решил подать в китайских чашках, а так как ни он сам, ни кто-либо из его домашних не умели заваривать этот напиток, то он отправился к Гидлю, чтобы привезти оттуда человека, умевшего делать это.