Еще вспомнилось, как в детстве я пряталась в ванную комнату, выдавливала пасту из тюбика и смывала ее водой. А потом выходила и уверяла маму, что зубы почистила лучше некуда. Теперь такой ошибки я не допущу. И вообще перспектива прожить жизнь заново нравилась мне все больше и больше. Очень часто известные люди в интервью журналистам гордо так говорили: если бы мне представилась возможность прожить жизнь заново, я бы снова поступил так же (то есть стал героем — спасателем, совершил подвиг, отдал жизнь детям и т. д. и т. п). Я никогда их не понимала: зачем так же, если можно узнать и испытать что‑то новое. Вот теперь и проверим. Мысленно я составляла список того, что нужно будет сделать в детстве: плавание, с обязательным нырянием с бортика, танцы, музыкалка, японский и китайский языки.

Я вздохнула: ладно об этом позже. Сейчас пора заявить о себе миру и провести разведку боем. Я собралась и открыла глаза. Тишина. Ладно, попробуем по — другому. Я заорала. Тут же вокруг что‑то загремело, приторный голосок заверещал над ухом и меня подняли. Ощущение убийственное: пошевелиться не могу, опираюсь двумя точками на чьи‑то руки, понимая, что одно неловкое движение и навернусь.

Очень не понравился и тот факт, что я не поняла ни слова из сказанного в мой адрес ласковым женским голоском. Это не английский, не немецкий, не арабский и не один из славянских… Господи, только не аборигенкой каких‑нибудь диких племен с экзотическим цветом кожи! Я пыталась рассмотреть людей, но глаза еще отказывались выполнять свою прямую функцию. И только спустя недели, а то и месяцы, я немного успокоилась, сумев внимательно рассмотреть родителей. Вид у них был вполне европейский.

В общем, это хорошо, что дети ничего не помнят. Это же какую психологическую травму можно получить, осознавая, что когда снимают твои мокрые пеленки, все глазеют на тебя, будто стараясь запомнить все в мелочах. Фрейда на них нет. Трюк с грудью, кстати, получился. Моя новая мама отделалась синяками. Пытались кормилицу подсунуть, но я и ее тяпнула. Обычных резиновых сосок у них в хозяйстве не водилось (это ж в какой бедноте мне посчастливилось родиться), молоко в рот мне капали с какой‑то тряпочки отвратного вида. Зато времени было вдоволь. Я потратила его на изучение языка, пробы голосовых связок и обдумывание ситуации. А она мне не нравилась все больше. Мало того, что родилась я явно в крестьянской семье, не блещущей богатством и интеллектом, так еще и неизвестно где. Звучавшие названия сел и городов ни о чем вообще не говорили. Праздники отмечались такие, о которых у нас никто ничего не знал. Но самое ужасное: ни электричества, ни телевидения, ни радио, ни каких‑либо бытовых приборов.

Первым моим вмешательством в окружающий мир была борьба за имя. Любящие родители решили назвать меня Серта. Мой новый папа как‑то обмолвился, что в переводе с древнего языка это значит «радость души». Я, конечно, радость, не спорю, но имя показалось мне гадким. Сначала я просто не откликалась, что мои родители принимали за мою детскую недалекость и тупость. В моем слухе сомнений не возникало. Уж на «ням — ням» я реагировала весьма однозначно. А уже ближе к моим шести месяцам от рождения на каждое радостно — повизгивающее обращение ко мне «Серточка», а просто твердо и четко говорила: «Света». Первое такое заявление повергло услышавшего его папу в шок. Он просто смотрел на меня и хлопал глазами. Когда история повторилась, он отмахнулся от меня как от нечестии. Разве что не перекрестился. Только через несколько дней после повторения мною такого просто слова, папа подошел ко мне, наклонился к самой моей радостно улыбающейся моське и тихо спросил: «А может Вета? Это значит „защитник людей“… Я подумала, потом весело подмигнула папаше и кивнула. Света — Вета… Какая в сущности разница, как они будут меня называть.

После этой истории папа стал относиться ко мне… с опаской. Он больше не сюсюкал надо мной, а просто молча сидел рядом и разглядывал меня, или вдруг принимался рассказывать мне последние новости деревни. И это мне нравилось больше. Я заползала к нему на колени, устраивалась поудобнее на руках, слушала его рассказы, а потом тихо засыпала.

Мне вообще приходилось непросто. Я не могла воспринять вот этих вот хороших в сущности людей Агенку и Ставра как своих маму и папу. Тем более, мои любимые родители жили же где‑то, оплакивали меня и по — прежнему любили. Помня это, мне приходилось перебарывать себя, заставляя вести по — детски, когда кто‑то из новых родителей лез меня целовать. Со временем они поняли, что мне это неприятно, и стали сдерживать свои порывы.

У меня же в голове крутилось одно слово: „план“. Я не собиралась в моей новой жизни лет до восемнадцати торчать в этой глуши. А потом, не дай бог, спихнут замуж, и все: дети, огород, муж. И так до смерти. Все эти мысли крутились в голове не один день, месяц, год. Родители во мне души не чаяли, хотя шептались, когда думали, что я сплю, обсуждая, нормальная ли я, если не кричу, не лезу, куда не надо, а в год уже болтаю вовсю.

Я очень долго не могла понять, где я нахожусь. Чудными казались мне названия городов и рек. Одно то, что страной правил король, которого крестьяне восхваляли чуть ли не через слово, навевало жуткие мысли. Сначала я думала, что очутилась в прошлом. Как бы абсурдно не звучало, но это объясняло все странности моей деревни, ее патриархальный быт. Но однажды я засиделась во дворе дома и, когда стало темнеть, увидела звезды. Я попыталась опознать их, соотнося с имеющимися знаниями, и совершенно не огорчаясь, что это не получается. А потом взошла луна. Чужая луна. Мелкая, полная и совершенно незнакомая. Ни тебе пятен, ни морей. Ничего. Красно — желтая и ровная, будто отполированная. Я смотрела на нее как зачарованная, отмечая, что и звезд слишком много для средних широт. Понимание пришло неотвратимо и страшно: я не на Земле.

Неделю я не могла прийти в себя. До сих пор, вспоминая прошлую жизнь, свою семью, детей, я надеялась, что вот вырасту и вернусь. Я представляла их вытянувшиеся лица и недоверие, которое придется преодолевать. А потом — радость и обещания никогда не расставаться. Теперь же нужно было смириться с тем простым фактом, что я никогда их не увижу. Я плакала несколько дней. Родители бегали вокруг меня, спрашивали, что у меня болит, и утешали, как могли.

Они любили меня. Понимая, что своими странностями я могу навлечь гнев всей деревни, как могли, защищали. А странностей было хоть отбавляй. Я не бегала по улице как все дети, не таскалась с игрушками и куклами. Из всех развлечений предпочитала сама с собой играть в шахматы. Доску обычно рисовала прямо на земле в огороде, а в роли фигур и пешек использовала подходящие палочки, пуговицы, шишки и другой подручный материал. Однажды, уже года в три, попыталась объяснить правила игры отцу, но сколько я ни билась, он даже названия фигур не выучил. Как‑то, поняв, что физически я развиваюсь неправильно (еще бы, если все время сидеть за шахматами, а не скакать по деревне!) решила каждый день начинать и заканчивать с зарядки. Видимо, со стороны это выглядело ужасающе, поэтому отец уже через неделю огородил двор высоким забором, скрывая мои занятия от соседей. Это мало помогло, наоборот, разожгло жуткое любопытство. Теперь мальчишки с самого утра висели на заборе, ожидая… Чего? Я стала уходить в лес. Мама сначала жутко боялась этого, ругала меня за самовольство и запрещала такие прогулки, но отец, внимательно посмотрев на меня и увидев что‑то только ему ведомое, разрешил.

Я потихоньку научилась писать на местном языке, кстати, ничего общего не имеющего ни с одним из тех, что я знала раньше. Чтобы не забыть, каждый месяц повторяла про себя или декламировала, гуляя в одиночестве, все известные мне стихи. И пела. Наверное, это было забавно. Когда все дети пытались произнести „мама“ и „дай“, я мурлыкала под нос непонятные слова. А потом потихоньку училась играть на инструментах: подобии нашей гармошки и чем‑то вроде лютни. По ночам, когда оставалась одна, жутко тосковала по сыновьям, представляя их себе возмужавшими и красивыми, по маме, думая, как же она пережила мою смерть, по сестре, которая была мне лучшей подругой. Так прошло лет пять — шесть. План в голове все никак не вызревал. Да и сложно придумать такую комбинацию, чтобы пятилетней обладательнице черных кудрей можно было потихоньку свалить из деревни, найти себе работу по душе, или дело всей жизни, или хотя бы место учебы. Тут как ни крути, без помощи взрослого не обойтись. А кого взять в помощники? Это ж какой продвинутый человек должен быть, чтобы поверить мне? Мучимая такими вопросами я как‑то раз бродила по опушке леса, со всех сторон обнимавшего деревеньку, и наткнулась на маленький, заросший буераком домик с покосившимся крыльцом и готовой съехать набок крышей. Эта крыша и внушила мне надежду. А вдруг обитатель домика такой же? Да. Наверное, это уже начиналась истерика.