— Травы не хочешь? — спросила Элис, покачиваясь в такт музыке.

— Ты ещё спрашиваешь?!

Она достала с полки красивый расписной бонг.

— Впервые через такой курю. Обычно либо через бутылку, либо из трубки, как Герман приучил.

— Эта штука эстетичнее.

Эта трава оказалась лёгкой и ласковой, как волны на море в солнечный полдень. Максу казалось, что он парит на надувном матрасе посреди открытого океана, а вокруг лишь приятная пустота. Губы Элис нашли его, выводя из временного ступора. Ничего не говоря, она повалила Макса прямо на свежую палитру. Он был слишком расслаблен, чтобы сопротивляться. В этот момент ему думалось совсем о другом: «Современное искусство — совершеннейшая дрянь, кровавый понос, наполненный глубинным смыслом. Музыка в России — говно. Я уже устал это хаять. Лучше просто быть лучше их всех». Макс пытался запомнить мысль и обязательно донести её до Германа завтра утром.

Мозг включился, когда они с Алисой занимались любовью на залитом краской полу. Хотелось что-то возразить, но было явно лень. А столько всего хотелось сказать о нелепой наигранности их слов и движений.

Мёртвые вороны в сереющем небе над городом. Чёрные перья на коже асфальта. Разве у него есть кожа? Герман понимал, что его трясёт, что мысли его превратились в один сплошной поток из боли и смерти. Он не мог жить в своей голове. Ему хотелось пригласить туда всех, кто упрекает его в неправильности действий. Всех-всех-всех в собственную голову, как в камеру пыток или комнату страха. Сегодня нужно было притвориться нормальным, стать человеком, лицом без эмоций. Быть тем, кто просто сидит на заднем ряду за колонной. Универ нравился ему все прошлые годы, но к пятому курсу это выпотрошило его нутро настолько, что стало тошно смотреть в лица бывших друзей. Его физическое состояние оставляло желать лучшего. Прохожие на него пялились, но не так, как обычно. Словно на блаженного. Словно он произносил все свои мысли вслух. Так и есть — всё вслух шипящим несвязанным голосом. Холод сводил конечности. Он пошатнулся и упал в кучу листвы. Она мягко пружинила под телом, принимая его в свой плен, — всё бы ничего, если бы не резкий запах гнили. Прелесть… — это от слова «преть». Мёртвая ворона оказалась совсем рядом с его лицом: печально открытый клюв с тянущейся оттуда ниточкой неизвестно чего, бельмастые глаза в красном ореоле и свалявшиеся перья, пропитанные запёкшейся кровью. Герман и ворона ещё долго смотрели друг на друга, наслаждаясь упадком и чёрной дырой Москвы.

Наконец Герман встал, отряхнулся и пошёл домой пьяной походкой трезвого человека. Настроение было окончательно испорчено. В институт идти не хотелось, так что пришлось возвращаться домой, туда, где Макс спит и видит десятый сон. С наступлением осени тот решил устроиться на работу, но Герман сказал, что это бесполезно, потому что денег у него и так достаточно: компенсация за смерть отца и ежемесячные проценты от дохода его фирмы. Не так много, но жить можно. Ему не хотелось отпускать друга в плен работы.

«Ты станешь одним из бесполезных рабов, — говорил он. — Лишишься способности думать и соображать. Мне когда-то уже довелось работать от звонка до звонка на моего батю. Так я приходил домой и тупо ложился с пивом перед телевизором, потому что больше ничего не мог делать. Я несколько месяцев не прикасался к гитаре, не читал книг, я даже не мог слушать какую-то слишком сложную музыку. Мне просто хотелось заработать денег для моих увлечений, к которым я на тот момент уже начинал терять интерес. Я отмотал свой срок в офисном рабстве, благополучно выйдя на свободу. Теперь у меня есть репбаза на дому — мечта любого музыканта. Боже, сколько же я в неё угрохал?!»

Дома пришлось стерпеть железный взгляд Элис (со вчерашнего дня она попросила называть её так всегда). Она ничего не сказала, просто молча убивала его глазами. Герман невольно позавидовал Максу, который может хоть под мостом жить, но никто ему слова поперёк не скажет, потому что не ждёт от него вообще никаких перспектив. Скоро о прогулах Воронёнка узнает Лукреция, а затем уже и матушка, тогда и начнётся мозгодробительное воспитание. Он навсегда связан с музыкой, она стала ему словно петля, которая губит и душит, но жить без неё невозможно. Герман осознавал, что ему никто не верит, но никто ещё не знает, какое секретное оружие у него есть.

— Я хочу выступить уже на Хэллоуин, — сказал он спящему Максу, но тот ничего не ответил.

Они по-прежнему спали в одной кровати, только всегда между ними лежала гитара, как символ целомудренности, словно меч, что клали рыцари в свои постели, гарантируя тем самым неприкосновенность дамы.

Не раздеваясь, Герман рухнул на кровать, прислонившись щекой к холодному грифу гитары. «Хоть кто-то меня понимает».

— Почему ты никуда не пошёл? — спросил Макс, просыпаясь.

— Я вдруг упал посреди дороги и понял, что это нога судьбы отвесила мне пинка.

— Больно было?

— Не очень, просто судьбоносно.

Герман лежал, закинув руки за голову и глядя в потолок. Казалось, что он смотрит в ночное небо или изучает фигуры облаков, но уж точно не пялится в старую побелку. На его лице играли тени многих улыбок.

— Знаешь, меня стали пугать люди, — сказал Воронёнок. — Я смотрел на этих угрюмых похмельных мужиков, менеджеров с лицами манекенов, женщин, потерявших всякую привлекательность, детей с отпечатками дебилизма на лице. Я понимал, что я не хочу быть, как они. Именно этим летом я сделал правильный выбор — посвятить свою жизнь полностью музыке. Вокруг меня великое множество «не таких, как все», у них это пройдёт, у них это временно. Я буду музыкантом, чтобы продлить свою юность. Я хочу, чтобы весь мир сошёл с ума, услышав мою музыку. Я не дам серости поглотить меня.

Весь день они провели в музыкальной комнате. Герман сочинял новые гитарные партии, и Максу они нравились. Ещё ни один человек не мог передать с такой точностью музыку, звучавшую в его собственной голове. Герман умел подбирать на слух, в этом и было его главное достоинство. Макс мог слушать его часами. Герман играл на всём сам. Потом он долго сводил записи: гитара, бас, синтезатор, сэмплы барабанов. Голос Макс записал не с первой попытки. Петь в микрофон оказалось непривычно и странно.

— Ты не думай, что это великая музыка, — сказал Герман. — Просто домашнее баловство. Помогает составить примерную картину нашей задумки. Я хочу видеть за каждым инструментом человека, хочу видеть лицо. А здесь получается слишком много меня.

— Но давай прослушаем окончательный вариант.

— Давай.

Песня лилась монотонными волнами, напоминая ночную реку, в которой отражаются звёзды. Однотонный бит, сочная линия баса, яркое гитарное соло, разбавляющие откровенно готическое звучание, и клавиши, создающие звук органа. Голос Макса вился змеёй меж камней, источая яд и сладость.

Эта песня была про опиум, немного провокационная и больная, и в то же время трогательная и сексуальная.

Макс не смог удержаться, чтобы не подпеть собственному голосу.

— Блин, я не знаю, почему так, но мне самому нравится эта песня, — сказал он, раскидываясь на полу. Ему казалось, что он втягивает песню в лёгкие, стараясь насладиться всем её смертоносным ядом. Такое случалось с ним крайне редко, практически никогда.

— Я бы что-то ещё подправил. Но уже когда дело до нормальной студии с хорошей аппаратурой дойдёт, тогда и исправлю. А в целом она мне тоже нравится — как хороший набросок, в котором можно увидеть корни шедевра, — вздохнул Герман, затягиваясь своим опиумным «Джеромом».

Запах этих сигарет смешивался со звуками песни, осаждаясь в мозгах.

Макс выглянул в коридор и понял, что уже стемнело. Весь дальнейший вечер прошёл на кухне в тишине и сиреневом дыме. Город оживал огнями. Дождь стекал по сознанию тонкой барабанной дробью. Они пили остывший с утра чай, пока Элис не принесла пиццу из ресторана внизу. У всех троих настроение было заворожено-сказочным. Она попросила послушать песню, и ей впервые это позволили. Макс же решил не пускать больше в свой мозг эти звуки, чтобы они не успели опостылеть вконец.