1872
Иван Ефимович Тарусин{272}
1834–1885
Невзгода
У стола пустого
Праздничной порою
Думает крестьянин
Думу сам с собою.
Думает он думу
Про лихую долю,
Что нужды и горя
Натерпелся вволю.
Поедом заела
Мужика невзгода,
И бедняк не видит
Из нее исхода.
Первое — с женою
Доля не клеится;
Делает, что хочет,
Мужа не боится.
Не рачит о доме,
Бросила трудиться;
На уме лишь только
Как бы нарядиться.
Как бы в хороводе
Павою пройтися,
А изба, хозяйство —
Всё хоть провалися.
А второе — в лето
Хлеб не уродился,
Хоть не хуже прочих
В поле он трудился…
Третье ж — срок подушным,
Староста тревожит;
Просто отовсюду
Злое горе гложет.
Занял у соседа
Хлеб в зерне к посевам,
А отдать не в силах;
Тот стращает гневом.
Уведет, вишь, лошадь,
Сам хоть в воз впрягайся;
За неверность слову
На себя и кайся…
У стола пустого
Долго сам с собою
Думал горемыка,
Как тут быть с бедою.
1872
Дмитрий Дмитриевич Минаев{273}
1836–1889
«В стихах и в прозе, меньший брат…»
В стихах и в прозе, меньший брат,
Мы о судьбе твоей кричали;
О, в честь тебе каких тирад
Мы в кабинетах не слагали!
А там, среди убогих хат,
За лямкой, в темном сеновале,
Все те же жалобы звучат
И песни, полные печали.
Все та же бедность мужиков;
Все так же в лютые морозы,
В глухую ночь, под вой волков,
Полями тянутся обозы…
Терпенье то же, те же слезы…
Хлеб не растет от нашей прозы,
Не дешевеет от стихов.
1870
Сон великана
В степи, на кургане склонясь,
Спит старый, седой великан;
Спит старый, седой великан,
И стаями птицы, кружась,
Глядят с высоты на курган.
В кольчуге, в стальном шишаке
Он спит, в мертвый сон погружен;
Он спит, в мертвый сон погружен,
Меч стиснув в железной руке,
Сыпучим песком занесен.
Он долгие годы проспал,
В недвижности самой могуч;
В недвижности самой могуч,
Он бурь над собой не слыхал,
Не жег его солнечный луч.
Над ним разрасталась трава,
Песком занесен он до плеч;
Песком занесен он до плеч,
И только одна голова
Осталась открытой да меч.
Сном скованный много веков,
Однажды раскрыл он глаза;
Однажды раскрыл он глаза,
И в них, как во тьме облаков,
Казалось, сверкнула гроза.
Казалось, один поворот —
И вспрянет опять великан;
И вспрянет опять, великан,
Насевшую землю стряхнет,
Покинет песчаный курган.
Дохнул он и — дрогнула степь,
Неведомых звуков полна;
Неведомых звуков полна…
Как будто рассыпалась цепь
Волшебного долгого сна.
Но вежды сомкнулись опять
И — спит великан прежним сном;
И спит великан прежним сном,
И снова его засыпать
Стал ветер сыпучим песком.
Начало 1873
Пейзаж
Грустная картина:
Степь да небеса,
Голая равнина,
Чахлые леса.
Десятиной скудной
Тащится мужик,
За работой трудной
Над сохой поник.
С мужика пот льется,
Слез и крови пот,
Лошадь чуть плетется,
Солнце в темя жжет.
Вот лихая тройка
Усача промчит,
Он на труд твой только
Тупо поглядит.
И чужая повесть,
Вечный труд и гнет —
Дремлющую совесть
В нем не шевельнет.
Николай Александрович Добролюбов
1856–1861
«Синее небо, зеленое поле…»
Синее небо, зеленое поле…
В белой рубахе с сохой селянин…
Он размышляет о выданной воле,—
Здесь, на просторе, с природой один.
Знаю я — труд ему весел и сладок…
Что же? Смягчилась земля пред сохой?
Сил стало больше у тощих лошадок?
Иль не печет его солнечный зной?
Нет, его поле по-прежнему в кочках,
Лошади — клячи, и солнце печет…
Но уже зрит он в таинственных почках
Воли грядущей живительный плод…