Свидетельства Сырцова в данном случае имеют особое значение. Как кандидат в члены Политбюро, он многое знал о взаимоотношениях между членами Политбюро, несомненно, был осведомлён о таких нюансах этих взаимоотношений, которые могут быть доступны только непосредственному участнику событий. Неосведомлённость Сырцова по поводу некоторых акций (например, его мнение о том, что на пост председателя СНК вместо Рыкова готовится Ворошилов, хотя Сталин уже согласовал со своими ближайшими соратниками кандидатуру Молотова) свидетельствовала лишь о высокой степени конспирации во «фракции» Сталина. В то же время этот факт подтверждал наблюдения Сырцова о существовании такой «фракции». Вряд ли Сырцов случайно заговорил о «фракции» и «механических» членах Политбюро. Зная о сложной обстановке в Политбюро, он, скорее всего, надеялся на некоторую поддержку «механических» лидеров, права которых игнорировал Сталин.

Обвинение во «фракционности» было самым серьёзным из всех возможных обвинений, выдвинутых против Сталина. До тех пор, пока ситуация в стране находилась под контролем, никто не мог убедить высших партийных чиновников (прежде всего, членов ЦК), что избранная «генеральная линия» ошибочна и пагубна. Слишком далеко зашли коллективизация и «раскулачивание», а члены ЦК, поддержавшие Сталина против Бухарина, Рыкова и Томского, несли за это прямую ответственность. Другое дело, если тотчас после победы в многолетней борьбе с «левой» и «правой» оппозицией, Сталин, который всегда старался выглядеть «жертвой» интриг оппозиционеров, начал отсекать от руководства своих верных сторонников, т.е. готовить очередной раскол. Такие обвинения могли ввести в смущение даже самых верных сторонников вождя. Несомненно, Сталин понимал это. В своей речи на объединённом заседании Политбюро и Президиума ЦКК 4 ноября он сразу же заявил, что секретных заседаний на бывшей квартире Цеткин не было, что он там лишь готовился к докладу для XVI съезда партии («вдали от телефонных звонков») и беседовал с отдельными членами Политбюро. «За период моей работы в этой квартире у меня побывали там по одному разу и в разное время Молотов, Калинин, Серго, Рудзутак, Микоян. Ни Каганович, ни Яковлев, ни Постышев, вопреки сообщению т. Сырцова, не бывали в этой квартире, никаких собраний не было и не могло быть на этой квартире. Встречались ли мы, иногда, некоторые члены Политбюро? Да, встречались. Встречались, главным образом, в помещении ЦК. А что в этом плохого?»[97].

Есть, однако, все основания полагать, что Сталин лгал. Практика организации «фракционных» заседаний Политбюро, на которых обсуждались и предрешались все основные вопросы, выносимые затем на официальные заседания, сложилась ещё в 20-е годы. Известно, что в период борьбы Сталина, Зиновьева и Каменева с Троцким, действовала так называемая «семёрка» — «фракционное» Политбюро, в состав которого входили все члены Политбюро, кроме Троцкого. После разрыва Сталина с Зиновьевым и Каменевым, во время борьбы с «объединённой» оппозицией в 1926–1927 гг., Сталин и его сторонники в Политбюро также предварительно согласовывали решения по ключевым вопросам, выступая на официальных заседаниях Политбюро единым фронтом. Об этом свидетельствуют, например, письма Сталина Молотову, многие из которых фактически были адресованы всей сталинско-бухаринской группе в Политбюро[98]. Пока неизвестно, как конкретно сталинское большинство в Политбюро согласовывало свои акции против группы Бухарина, Рыкова, Томского в 1928–1929 гг. Однако о том, что такое согласование было регулярным, свидетельствует весь ход борьбы Сталина с «правыми». Таким образом, в 1930 г. Сталин использовал старые, надёжные методы политической борьбы. Основания для этого у него были — в Политбюро оставался Рыков. Новым было лишь то, что по каким-то причинам Сталин на этот раз решил отстранить от решения принципиальных вопросов не только политического оппонента — Рыкова, но и ряд собственных соратников. Возможно потому, что считал их недостаточно «твёрдыми», опасался их колебаний в решительный момент, либо просто полагал, что они не способны принести пользу в таком «деликатном» деле. Напомню, что Сырцов называл среди «механических» членов Политбюро Калинина, а Сталин в это же время обвинял Калинина в связях с «вредителями».

В любом случае, Сталин совершенно не был заинтересован в распространении каких-либо слухов о «подпольном» Политбюро, равно как и иных обвинений, выдвинутых против него Сырцовым. Это, видимо, была одна из основных причин, по которой столь громкое дело даже не рассматривалось на пленуме ЦК. Уже на совместном заседании Политбюро и Президиума ЦКК 4 ноября Сталин заявил, что история с блоком Сырцова — Ломинадзе несерьёзна[99]. А 20 ноября 1930 г. Политбюро по предложению Сталина приняло решение: ««Об измышлениях Форвертса»: а) Не давать никаких опровержений в нашей печати, б) Поручить ТАССу указать через иностранную печать, что сообщение Форвертса о «военном заговоре» и аресте т. Сырцова, Ломинадзе и других представляют сплошной и злостный вымысел»[100].

Мотивы подобных решений понятны. Сталину было невыгодно распространение информации об оппозицинности его недавних верных сторонников. Объективно это ослабляло позиции Сталина, сеяло дополнительные сомнения по поводу прочности режима. В связи с этим в деле Сырцова — Ломинадзе чувствовалось стремление Сталина соблюсти оптимальную меру в подавлении инакомыслия в руководстве партии. Проявляя достаточную жёсткость, Сталин избегал обычной позже жестокости, подчёркивая тем самым уверенность в прочности своего положения и несерьёзность намерений оппозиционеров[101]. Судя по известным фактам, Сталину приходилось также считаться с позицией отдельных членов Политбюро, по крайней мере, Орджоникидзе. Орджоникидзе прямо говорил о своих дружественных отношениях с Сырцовым и Ломинадзе в своей речи 4 ноября. Несмотря на то, что публично Орджоникидзе требовал строго наказать «фракционеров», вполне возможно, что наедине со Сталиным он говорил по-другому. Позже, в 1936–1937 гг., когда противоречия между Сталиным и Орджоникидзе обострились до предела, Сталин открыто обвинял Орджоникидзе в попустительстве антипартийной деятельности Ломинадзе (подробнее об этом см. стр. 170–171).

На объединённом заседании Политбюро и Президиума ЦКК 4 ноября 1930 г. всячески подчёркивалась идейная связь «платформы» Сырцова с «взглядами правого уклона», а также сочувствие Рыкова оппозиционерам. Этому, в частности, посвятил значительную часть своей речи Сталин. Он заявил, что Рыков лишь на словах признаёт «генеральную линию» и повторил формулу из своего письма Молотову о необходимости «полной спайки между партийной и советской верхушкой». Обвинив Рыкова в том, что он защищает «вредителей» и «разложившихся коммунистов», Сталин заявил: «Председатель Совнаркома существует для того, чтобы он в ежедневной практической работе проводил в жизнь указания партии, в выработке которых он сам принимает участие. Делается это или нет? Нет, к сожалению, не делается. Вот в чём дело и вот откуда наше недовольство. И это, конечно, долго продолжаться не может»[102].

Так было положено начало открытой подготовке смещения Рыкова. 5 ноября по докладу Сталина Политбюро утвердило повестку дня предстоящего пленума: рассмотрение контрольных цифр на 1931 г., отчёт Наркомснаба о снабжении мясом и овощами, доклад Центросоюза о работе потребкооперации. 20 ноября Политбюро вновь перенесло начало пленума — на 15 декабря. 30 ноября повестка дня была пополнена вопросом о перевыборах Советов[103].

Пока готовился пленум, Рыков фактически всё больше отстранялся от власти явочным путём. 29 ноября 1930 г., например, комиссия Политбюро под председательством Ворошилова рассматривала вопросы о мобилизационном развёртывании Красной Армии в 1931 г., о плане заказов Наркомвоенмора на 1931 г. Из членов Политбюро на заседании присутствовали Сталин, Орджоникидзе, Куйбышев, Молотов, Рудзутак. Председатель СНК Рыков, без которого подобные вопросы не должны были решаться и не решались ранее, отсутствовал[104].