— Почему же случайно? — она продолжала говорить с плохо скрываемой враждебностью. — Вы, партийцы, как я полагаю, знаете о таких вещах, о которых мы, простые смертные, даже не подозреваем…

Стойчев посмотрел на нее с удивлением:

— Вы так думаете? Вы действительно думаете, что нас информируют обо всех действиях, которые предпринимаются в других местах и другими инстанциями? Кстати, где Аракси, мне хотелось бы ее повидать.

— Она в школе. В соседней деревне. Вернется к вечеру.

— Если вы не возражаете, я ее дождусь.

— Конечно, она очень обрадуется. Ведь мы видим не так уж много людей.

— Вы получаете вести от супруга?

— Редко. Иногда он присылает записку с кем-нибудь, кого освободили. Говорят, лагеря будут закрывать. Вы что-нибудь об этом знаете?

Он снова поднял на нее взгляд, в котором читалось грустное недоумение.

Мари Вартанян сказала:

— Не обижайтесь. Ведь мы считаем, что вы… там… знаете больше нас, решаете наши судьбы. Даже уполномоченный Сотир Димов, который прятал партизан, сам был партизаном, у которого погибла вся семья, даже он тоже ничего не знает. Как же так?

— А почему вы считаете, что я могу знать больше? Я сам ничего не понимаю, не могу объяснить себе, какими мотивами они руководствовались… действительно, не понимаю…

— Очевидно, есть вещи, которые нам не дано понять. Они выходят за рамки нормальной человеческой логики.

— Но почему с вами так поступили? Именно с вами? Должно же быть какое-то объяснение.

— Может быть, такое объяснение есть, но мне оно неведомо. А вы не знаете?

Учитель не ответил.

Она долго молчала, прежде чем решилась сказать:

— Признаться, иногда мне кажется, что этой счастливой, здоровой сельской жизнью мы обязаны вам. Я имею в виду лично вас. Персонально. Пламенного коммуниста и народного учителя! Ведь для вас дело превыше всего, не так ли? Люди, отдельные личности, не имеют значения. Или я ошибаюсь? Чувства, связи, знакомства — все это предрассудки… Я запомнила наш разговор: вы точно знаете число заболевших туберкулезом девушек в табачных складах. И сколько хлеба можно было купить на дневной заработок. Но и их судьбы для вас ничего не значат. Я убеждена, что отдельные, конкретные судьбы вас вообще не интересуют. Для вас это всего-навсего статистика, цифры, призванные укреплять в обществе убеждение, что только вы правы. И если надо, вызывать у людей недовольство. Сейчас, когда вы меня увидели в этом Богом забытом селе, вы удовлетворены, господин Стойчев? Вы отомстили за тех туберкулезных девушек?

Он поднялся, губы его побелели, кровь отхлынула от лица и от этого глаза еще больше засветились лихорадочным блеском. Аракси показалось, что он сейчас поднимет руку и ударит мать. Но он лишь глухо проговорил:

— Мне очень жаль, что вы так обо мне думаете… Может, мне лучше уйти?

Она ответила будничным и спокойным тоном:

— Зачем же? Оставайтесь. Хотите травяного чая? Другого, к сожалению, нет.

Учитель Стойчев, словно принимая роковое решение убить царя, сказал с вызовом:

— Да! Я хочу травяного чая.

Она налила ему из алюминиевой кастрюльки, которая тихо булькала на плите.

— Не сердитесь на меня, просто я теряюсь в догадках…

Затем оживленно добавила:

— Просто не верится! Отыскать нас, приехать издалека!

Стойчев открыто посмотрел на нее и спокойно сказал:

Я постоянно думаю о вас… Мне вас не хватает. Хочу, чтобы вы меня правильно поняли… Мне не хватает именно вас, Мари Вартанян!

Их взгляды встретились, стало понятно, что слова больше не имеют никакого значения, ибо молчание было слишком красноречивым.

Она сделала бессильную попытку заполнить это зияющее пространство, похожее на пропасть, которая манит, и ты готов уже прыгнуть, но все еще боишься это сделать. Подчеркнуто весело она воскликнула:

— Как же я забыла! У меня же есть яблоки!

Она подошла к деревенскому комоду и взяла глиняную миску с яблоками. Тогда Стойчев встал и заключил Мари Вартанян в объятия. Она вдруг почувствовала, что ноги стали ватными, ее охватила сладкая истома. Из последних сил сопротивляясь вспыхнувшему желанию, она прошептала:

— Прошу вас, господин Стойчев… очень вас прошу… не надо!

— Не отказывайте мне, Мари! Иначе я сойду с ума. Вы ведь тоже этого хотите… Поэтому я и нашел вас, поэтому! Милая моя, милая… Для меня существуете только вы — в моих снах, в моей жизни…

— Прошу вас, не надо…

Ее рука бессильно опустилась, яблоки раскатились по всей комнате, глиняная миска выскользнула из бессильно разжавшихся пальцев, упала и разбилась на мелкие кусочки. Мари Вартанян внезапно решительно оттолкнула его, подошла к окну и захлопнула его. Потом наглухо задернула простую ситцевую занавеску.

Аракси, спрятавшаяся под окошком, бросилась в поле, еле сдерживая слезы. Она добежала до оврага, ничком упала на землю у маленького ручейка, который протекал через село, и дала волю слезам. Девочка не отдавала себе отчет, почему плачет, но чувствовала себя бесконечно несчастной и покинутой. Она считала, что мать предала отца, а светлый образ учителя Стойчева был навсегда опорочен.

Аракси не знала, сколько она просидела у ручейка. Наконец, озябшая и дрожащая, она решила вернуться домой. Неуверенно постучала в дверь, чего раньше никогда не делала, и несмело вошла.

Учитель сидел боком к столу, мать стояла у комода.

Стойчев встал и радостно воскликнул:

— Аракси!

— Здравствуйте, — холодно поздоровалась она.

Стойчев в растерянности спросил:

— Неужели не узнала?

— Почему же, узнала, товарищ Стойчев. Добрый день.

Наступило неловкое молчание. Мари Вартанян продолжала стоять у комода, глядя перед собой безжизненным, ничего не выражающим взглядом. В ее лице не осталось ни кровинки. Она не шелохнулась, не попыталась разрядить нависшую тяжелую, немую тишину, в которой отчетливо слышалось лишь бульканье травяного чая на плите.

Вокруг меня танцевали наши добрые соседи-евреи, а еврейки в стороне хлопали в ладоши и пели свои старинные песни — ту странную сефардскую мешанину из испанских слов с отчетливыми турецкими напевами. Происходило это во дворе синагоги. В тот день была моя Бар-Мицва, то есть мне исполнялось 13 лет и, согласно традиции, с этого дня я был ответственным за свои поступки, став полноправным членом нашей общины.

По этому случаю мой дедушка Аврам был празднично одет. Я впервые видел его в галстуке — неизвестно, у кого он его занял. Галстук сидел криво, воротничок рубашки был ему тесен и не застегивался, но это ни на йоту не портило общей торжественной картины. Дед, разумеется, подвыпил и плясал, раскинув руки и топая тяжелыми подкованными ботинками. Я уже давно не видел его таким беззаботным и веселым, но до сих пор не могу с уверенностью утверждать, что его веселость не была наигранной, и что тем самым он не пытался скрыть от окружающих и от самого себя неизлечимые душевные раны. Время от времени на его лицо набегала тень, и тогда было видно, что мыслями он не здесь, с нами, а где-то далеко-далеко.

Бабушка Мазаль по такому случаю завила волосы и даже слегка накрасила губы — с помощью бумажек, которые, если на них поплевать, окрашиваются в красный цвет. Бабушка обносила гостей напитками и всевозможными угощениями. На подносе стояли стаканчики с анисовой водкой, пирожки и разрезанные пополам запеченные яйца — как полагается по обычаю, а детям раздавали «масапан» — тот миндальный пирог, которым до сих пор гордятся толедские кондитеры, считая себя единственными мастерами в мире, а Толедо — единственным городом, где его делают. Думаю, они так считают, потому, что не бывали на еврейском празднике в Пловдиве.

В стороне на небольшом столике лежали подарки, из-за которых каждый еврейский мальчик мечтает, чтобы ему исполнилось 13 лет, — скромные подарки от людей скромного достатка: новый школьный ранец, рубашки и свитера, пенал с карандашами, пара китайских резиновых тапочек и настоящий кожаный футбольный мяч.