Они спешились, привязали коней. Котелок у меня кипел, но вместо мяса я настрогал кирпичного чая, заварил, принес и развернул мешочек с сухарями. Они присели у костра, вынули из-за пазухи деревянные плоские чашки, без которых монгол даже к близкому соседу не поедет. Закурили свои маленькие медные трубки, предложили мне затянуться. Я сказал, что не курю. Огонек у меня был вблизи палатки, а полы последней раскинуты, так что хорошо видно, какие вещи в палатке лежат. Замечаю, что гости очень внимательно поглядывают туда. «Не захотят ли они меня ограбить, — думаю, я один, их двое, у каждого у пояса острый нож в ножнах подвешен, как всегда у монголов в дороге, а у меня ружье в палатке и не заряжено».
Но опасения были напрасны. Я им сказал ведь, что мы едем по торговым делам, и вот они разглядывали, нет ли у меня товара, и, наконец, спросили, не могу ли продать им дабы или ситцу. Пришлось объяснить, что мы едем в Кобдо налегке принимать караван и что никаких товаров не везем.
Они вместе со мной выпили весь котелок, распростились и уехали. В разговоре с ними я, между прочим, спросил, пошаливают ли в этой местности конокрады, и узнал, что да, что из-за Алтая нередко приезжают и угоняют коней. В районе Кобдо прошлым летом была сибирская язва и много коней пропало, вот теперь тамошние монголы и делают набеги за конями в чужой аймак.
Гости рассказали мне также о нашествии в 1878 г. киргизов [26], бежавших в пределы Китая из Устькаменогорского уезда в числе нескольких тысяч. Часть их провела зиму на реке Урунгу и испытала страшные бедствия из-за бескормицы для скота, которого у них было много. Скот съел дочиста всю траву, тростник зарослей и молодой тальник, после чего киргизы обрубили сучья всех деревьев в рощах, а потом стали даже рубить деревья; кора их шла на корм баранам, а щепками древесины кормили лошадей и коров. От такой пищи скот издыхал во множестве, особенно бараны, и даже волки не успевали поедать многочисленные трупы.
Этот рассказ объяснил мне то, что мы заметили по пути по среднему течению: обезображенные стволы деревьев, которые успели частью уже выпустить молодые короткие сучья на месте отрубленных, множество гнилого хвороста в рощах и скелеты или кости животных, разбросанные повсюду. Мы думали, что здесь был сильный падеж от какой-нибудь болезни, но вида деревьев объяснить не могли.
Проводив гостей, я опять повесил котелок, чтобы как следует пообедать. Это заняло часа полтора. Время перевалило за полдень, делать нечего, клонит ко сну, а уснуть боюсь из-за конокрадов, которые могут и на наши вещи позариться. Сижу возле палатки и клюю носом, а ружье на всякий случай зарядил картечью и возле себя положил. И вдруг слышу, где-то поблизости хрюканье раздалось и визг поросячий. Я встрепенулся, поглядываю. Недалеко от палатки ложбина, камышом заросшая, должно быть, старая протока реки Урунгу. Там и визжат, очевидно, кабаны, а камыши колышутся. Схватил ружье, подполз осторожно между кустами чия поближе и залег. Немного погодя, из камышей вышел кабанок годовалый, поднял морду и нюхает: должно быть, запах дыма почуял. Я приложился и выстрелил, он подскочил и с визгом назад, очевидно подбит. Я побежал к камышам и нашел его в нескольких шагах, прикончил прикладом, взял за задние ноги и притащил к палатке. Вот и дело нашлось — опалить, выпотрошить, разрезать и побольше сварить, а окорока присолить. Так до вечера и провозился. Хороший ужин Лобсыну приготовил и сам наелся. Потом набрал хворосту и валежника в роще побольше, чтобы ночью хороший огонь поддерживать — и от волков защита и Лобсыну маяк в темноте.
Стемнело. Сижу возле огня, ружье под рукой, прислушиваюсь и сон разгоняю. Недалеко на дереве маленькая сова заунывно кричит: «сплю, сплю», ее потому сплюшкой называют. Где-то далеко волк воет, а еще дальше чуть слышен собачий лай, — очевидно, юрты, и, конечно, ближе, чем сказали монголы. Полчаса хорошей езды — это верст восемь, а так далеко собак, пожалуй, не услышишь. По временам порыв ветра налетает, и листва рощи вдоль реки шумит. В первый раз пришлось одному проводить ночь в пустыне, и немного жутко. Звезд не видно, небо обложило, порой накрапывает. «Вот, — думаю, — пойдет дождь, огонь погасит, придется в палатку спрятаться. Лобсына собака приведет по следам, а как насчет волков? Неужели они осмелятся залезть в палатку, свежую свинину почуяв?»
Наконец, часов в одиннадцать слышу топот вдали. Но не с востока, куда уехал Лобсын, а с севера. Не конокрады ли опять? Топот все ближе, едут рысью и несколько коней. Я зашел в палатку на всякий случай, чтобы не быть на виду. Слышу: Фома-а-а! Лобсын весть подает, чтобы я с перепугу не выстрелил. Я выбежал и вижу — из зарослей тальника выскочила собака наша, а через полминуты Лобсын верхом и трех коней за собой на аркане ведет. Очевидно, отбил их, молодчина!
Подъехал, соскочил с коня, поздоровался, я его поздравил с успехом. А собака повертелась вокруг меня, землю кругом нюхает, нашла поблизости внутренности кабана и давай их пожирать. Намаялась, бедная.
— Придется коней арканом привязать! — говорит Лобсын. — А корму им на ночь хватит ли?
— Я наготовил, — говорю, — а поводки уже починил.
Привязали коней, чтобы выстоялись пока. Котелок с супом и свининой стоял у меня возле огня горячий. Уселись. Лобсын уплетает суп прямо из котелка, заметил свежее мясо вместо вяленого и спросил: откуда? Я ему объяснил. Поспел и чайник. За чаем он и рассказал о своих похождениях.
— Собачка хорошо по следам повела. Заминка вышла только за рекой Урунгу: перебродив ее, они сразу повернули на запад еще по воде, поэтому собака долго искала их след за рекой, но все-таки нашла. Догнал я их только около полудня, верстах в тридцати отсюда. Они остановились чаевать: ведь всю ночь не спали и проголодались. Расположились в чаще тальника возле реки. Я издали заметил дым от их костра, отозвал собаку, привязал ее в укромном месте в чаще и дал ей сухарей, чтобы не визжала. Сам объехал чащу, где они засели, большим кругом и подъехал к ним с запада. Они, видно, не ждали погони, не знали, что моя собака — следопыт. Видят, приехал к ним человек безоружный, не встревожились. Поздоровались. Я сказал, что везу почту из Зайсана в Кобдо русским торговцам нарочным. Расспросил про дорогу, про перевал через Алтай. Они пригласили чай пить, я достал свои сухари, сахар, чтобы они видели, что я из русского места еду. Их было двое, монголы из-за Алтая. Я спросил, не по пути ли им со мной ехать дальше вместе. Нет, говорят, они едут в монастырь Тулта на праздник. Собираются еще часа четыре побыть, пока жар не спадет, едут с раннего утра, кони устали. Я сказал, что тоже подожду, лошадь отдохнет. Расседлал коня, пустил пастись к ихним коням, которые по соседству кормились; при этом рассмотрел, что наши угнанные тут же, но один из них, вьючный вороной, который вчера чуть прихрамывал, совсем плох, на трех ногах передвигается, четвертая опухла. Они его, видно, не щадя, гнали. И думаю: «как же мне с ним быть?»
Вернувшись к конокрадам, спросил:
— Что же у вас один конь совсем хромой. Как же дальше поедете?
— Тут недалеко улус есть, там его оставим, — ответили.
Я надеялся, что они всю ночь не спали и теперь на стоянке вздремнут и я успею увести коней. Но они, видно, мне не доверяли, и один прилег, а другой сидит и разговаривает и за конями присматривает, а спать ему, видно, сильно хочется. Так прошло часа четыре. Я вижу, время к вечеру, говорю, что пора бы ехать, а перед тем еще чаю попить. Тот согласился, котелок согрел, второго разбудил. Я, пока что, своего коня заседлал. Выпили чаю, они стали собираться. Я достал из своей сумы бутылочку и как будто приложился к ней, глотнул. Они спрашивают: — ты что это пьешь? Это, говорю, русская водка, бальзам называется, она шибко сон разгоняет, человека бодрит. Мне сегодня до полуночи ехать нужно. Они и обрадовались: — Угости ты нас, нам тоже долго ехать придется. Особенно просит тот, который не выспался, настаивает. Ну, я ему налил полчашки, он выпил, говорит: «вкусная какая, сладкая!» Второй также просит, я и ему даю, но как бы нехотя.