И поэтому мне ни к чему было его подкарауливать. Он сам присосался ко мне, как пиявка. Он сто раз на день стучался ко мне в дверь, провожал в поле, чтобы показать свой участок, который был совсем запущен, но он его расхваливал на все лады, будто дочь на выданье. То и дело угощал меня кофе. И пока я пил кофе, он мешал вино, аперитивы и горькие настойки. Хотя он всякий раз хватался за бумажник, платил теперь почти неизменно я, потому как однажды вечером кум-бармен объявил ему при всем честном народе, что если не увидит перед собой на стойке наличных, то больше не даст ему в кредит даже ликерной карамельки.

В субботу утром мы отправились к нотариусу оформить сделку и я в присутствии свидетелей дал ему пятьсот тысяч наличными. У него от радости выступили на глазах слезы. Этот Иуда-Паолино пытался меня даже облобызать, и все, в том числе и нотариус, расхохотались. Потом он потащил меня к себе обедать и по дороге начал сорить деньгами: сначала два кило самой лучшей свиной грудинки, потом самые дорогие бананы для любимого гостя, пакет самой свежей лапши, приготовленной этим утром. И вина: две большие бутыли. Сорт, название вина его не интересовали — ему главное, чтоб побольше.

Около четырех часов дня я сказал, что мне пора собираться к отъезду. Он меня снова поцеловал. Теперь это уже успело стать у него плохой привычкой. Я пошел домой, попрощался с соседями и уложил чемодан. В восемь вечера при такой стуже двери у всех уже были закрыты на все засовы. Я поставил свой «127» на площадушке при выезде из селения, среди других припаркованных там на ночь машин. Около одиннадцати я притаился в темноте в каком-то подъезде на улице, по которой пойдет Паолино, возвращаясь домой из бара. Я представлял себе, как он там, в баре, с карманами, набитыми моими деньгами, хвастается, как он сумел уговорить эмигранта заплатить запрошенную им цену. А хозяин бара, увидев перед собой такую кучу денег, вновь став ему кумом, наливает один за другим еще десять стаканов, а берет с него за двенадцать…

Я ждал, слегка дрожа всем телом. Прожив столько лет у моря, я уже отвык от такой стужи. Я не захватил даже перчаток, да и ботинки были слишком легкие. А кроме того, я не был спокоен: в Палермо стоило выйти и пройти пешком триста метров и тебя уже никто не знает. А если и попадется кто знакомый, то понимает, что лучше меня не узнавать. В селении же было по-другому. Тут следовало быть начеку.

Он показался около полуночи. Но был не один. Он и его приятель, которого я не знал, оба сильно под градусом, шли под ручку и очень оживленно беседовали. По счастью, Паолино настоял, что сначала он проводит своего приятеля до дома. Там они простояли еще с четверть часа, рассказывая друг другу всякую чушь, пока не вышла женщина и не увела мужа домой.

— Спокойной ночи! — крикнул Паолино вслед захлопнувшейся двери. Потом пустил мощную струю на стену и зашагал по улице, ведущей к своему дому. Он шел твердой походкой, но очень медленно. Подошел к одному очень удобному месту, но там светилось окно и слышались голоса. Я выждал, пока он свернет за угол, и пустился бегом вслед за ним. Он оглянулся. Паолино оказался не так уж пьян и, узнав меня, тотчас обрадованно раскрыл объятия.

— Дорогой куманек, как ты тут оказался?!

Много лет я думал о том, что скажу ему в эту минуту. Я приготовил множество слов, одно обиднее и злее другого. Мне хотелось его до смерти испугать так, чтоб со страха он наделал в штаны, чтобы бросился передо мной на колени…

Но я уже стал слишком опытным профессионалом. Это была не месть. Это был обет, дань уважения к памяти моего отца. Поэтому слов тут было не нужно.

Я упер ствол пистолета ему в сердце и прости-прощай Паолино.

В Палермо я немедленно все организовал, как надо. Приготовил свидетелей, готовых поклясться жизнью своих детей, что в десять вечера я уже вернулся и они вместе со мной ели «сфинчоне».[52] Прежде чем покинуть селение, я вытащил у Паолино из кармана бумажник и снял с пальца обручальное кольцо. Все знали, что за несколько часов до того я дал ему деньги, и вполне можно было предположить, что какому-то злоумышленнику пришла в голову мысль как следует отпраздновать Рождество за его счет.

В общем, я все предусмотрел. Прошло уже более года и все было тихо. За это время я уладил все формальности со вдовой, от которой получил купчую на землю. Теперь участок отца — семь тумоло и участок Паолино составили вместе почти две сальмы земли, что соответствует примерно шести гектарам. У некоторых друзей в Палермо было даже до полусотни квартир у каждого, но я с этими двумя сальмами чувствовал себя важным господином и не сменял бы их даже на виллу с садом, как у семейства Бонтате.

Но через четырнадцать месяцев после случившегося меня вызвали в казарму карабинеров на площади Верди, возле Театра Массимо. Я никогда там не был, но немало про нее слыхал. Казарма разместилась в старинном монастыре. Вход был с узкой-преузкой улочки, возле древней арки. Мне говорили, что ночью это местечко производит жуткое впечатление. Но на меня такие вещи не действуют, а кроме того, я отправился туда днем.

На всякий случай я прихватил с собой нашего постоянного адвоката. Но времена усатых старшин с тяжелыми кулаками уже прошли. Нас принял лейтенантик такого скромного и ученого вида, что казался семинаристом. Он обращался ко мне на «вы» и держался очень любезно. Он принялся задавать вопросы насчет моей поездки в селение за несколько дней до произошедшего несчастья и делал это так настойчиво, что мой адвокат, перебив его, спросил, имеются ли против меня обвинения.

— Пока что мы только хотим уточнить некоторые обстоятельства, потому что следствие еще не закончено, — ответил чуть ли не с обидой семинарист. Как же так, он обращается ко мне на «вы», а этот адвокат еще его критикует?

— Я в вашем распоряжении, — сказал я. И объяснил ему, что смерть Паолино доставила мне массу всевозможных затруднений: мне пришлось дожидаться введения в права наследства его вдовы, чтобы оформить сделку, а так как имелись несовершеннолетние дети, еще потребовалось разрешение судьи. А судьи в таких делах медлительны и долги, как старость…

— Дело в том, — объяснил адвокат, когда мы вышли из казармы и зашли выпить по чашечке кофе со сливками, — что им прекрасно известно, кто ты такой, хотя у тебя и нет судимостей, а твой куманек словно нарочно дал себя угробить как раз тогда, когда ты появился в селении…

И засмеялся. Я спросил, как он думает, может ли мне что-нибудь грозить в будущем.

— Стоит тебе в первый раз попасть за решетку за принадлежность к преступной организации, ты расплачиваешься и за это, и за все, что тебе только ни пришьют. Но до тех пор пока этого не произошло, они ни хрена не могут тебе предъявить.

Так я забыл об этом и думать.

Да и как я мог забивать себе голову такими мыслями? Начиналась война, и я уже достаточно хорошо знал эту среду и ее нравы и понимал, что дело будет не шуточное.

Отправляли теперь на тот свет не какую-то никому не известную мелочь. Прежде газеты писали о «сведении счетов» — фраза, которую употребляют, когда речь идет об убитых преступниках, даже если причиной перестрелки явилось то, что кто-то кому-то наставил рога или не дал проехать вперед на дороге. Казалось, что делу об убийстве его превосходительства Скальоне суждено оставаться исключительным случаем. Однако вскоре одного за другим ухлопали полковника Руссо, христианского демократа Рейну, судью Терранову, капитана Базиле, депутата Маттареллу. Не уверен даже, всех ли я запомнил. Всякий раз люди раскрывали газету и ужасались: «С ума сойти!» Но проходило один-два месяца и случалось новое убийство.

Помню заголовок в «Сицилии», который гласил: «Нападение на государство». Но я просматривал первые полосы и других выставленных в киоске газет, чтобы узнать, что думают обо всем этом в Риме и на Севере. Но все газеты тянули ту же песенку, что и «Сицилия», и я не мог поверить, что все они настолько глупы. Да какое там нападение на государство? Что может дать нападение на государство?