В прежнее время мы из молока выделывали масло и продавали его в Петербург, но с войной мы стали поставлять молоко в лазареты и лишь небольшое количество продавать в Смоленске частным лицам, потому что отказать им в молоке у нас не хватало духу. Сначала мы хотели было, чтобы не осложнять расчетов по продаже молока в розницу, все количество доставлять только в лазареты, но это решение оказалось невозможно осуществить, потому что нас забросали письмами с раздирающими душу мольбами. В одном какая-то дама писала, что у нее брат лежит с простреленным желудком, которого она только поддерживает нашим молоком, другая пишет, что если мы откажем ей в молоке, ее больной ребенок умрет… И таких стонов было без конца.

В июле у нас пронесся слух, что в интендантских складах сгноили 5 тысяч пудов мяса, а затем тут же была объявлена в нашем уезде реквизиция скота. По разверстке на нашу долю приходилось двадцать коров, и как раз через два дня после этого объявления приехал в Талашкино чиновник агроном, чтобы отобрать реквизируемый скот.

Ну, и приняла же я этого чиновника!!… С яростью, но искренно, как чувствовала, высказала все, что я думаю… Мой агроном подобру-поздорову, разыскав своего извозчика, покатил обо всем доложить по начальству. В результате у нас забрали не двадцать, а десять коров.

Расстаться с ними нам было очень жаль, каждая из них давала в день около пуда молока, и я уверена, что их ни в каком случае не зарезали, а попросту обменяли на обыкновенный скот, так как известно, что молочная корова на мясо не годится. Отбирая десять коров для реквизиции, мы все-таки пожалели расстаться с молочными животными и отдали четырех двухлетних нетелей. А незадолго до этого вышел из министерства земледелия циркуляр, гласящий, что телят запрещается резать, иначе тому, кто это сделает, угрожает штраф в три тысячи рублей. Итак, недельного теленка резать нельзя, а двухлетнюю телку, как видно, можно - вот так логика!

Наш веселящийся конский Красный Крест, засевший во Фленове, представлял весьма неприятное соседство. Неделю спустя после нашего приезда мы узнали, что в течение двух последних дней там застрелили 9 лошадей, зараженных сапом. Так как и прошлой зимой было убито много таких же лошадей, то это доказывало, что здесь очаг болезни. От нас это обстоятельство, понятно, постарались скрыть, но пожаловались сами крестьяне. Заведующий конским двором Саркисов даже не знал, куда вообще зарывали павших лошадей, и нам самим пришлось указать ему место, где были кое-как закопаны последние девять лошадей. Мы заставили как можно лучше дезинфицировать это место, углубить яму и ее обезвредить.

Саркисов и его персонал, в составе около 150 человек, жили во Фленове припеваючи. К этим господам на дачу съехались их жены с семействами. Песни с утра до ночи так и лились со всех сторон, пьянство и разгул царили вовсю, и окружные деревни окончательно развратились.

Слухи ходили, что овес продавался на сторону, а здоровых лошадей употребляли для веселых кавалькад или катания в колясках. Между прочим, одна из лучших пар от бешеной езды в Смоленск настолько была замучена, что этих лошадей пришлось тут же застрелить.

О священном долге перед родиной или патриотизме вокруг нас и речи быть не могло. Эти чувства были в загоне и при общем бесшабашном настроении казались почти смешными, каким-то абсурдом.

Чем далее, тем более изнемогали мы от затруднений в хозяйстве. За два года войны все наши прежние служащие были призваны, а далеко не полный состав новых представлял какой-то сброд всех национальностей и наречий. Управляющим пришлось взять поляка-беженца, человека, казалось, недурного, но нераспорядительного, видимо растерявшегося в новых для него условиях, да еще и с плохим здоровьем. На конюшне вместо двенадцати конюхов остался один, в саду тоже один рабочий, да и тот калека, бухгалтером в контору взяли человека с простреленной грудью, малокровного беднягу, отпущенного воина. На скотном дворе картина была не веселее. Скотники новые, скотовод новый и тоже калека с изуродованной на войне ногой. Куда ни глянешь — дело замирает из-за недостатка рабочих рук. Прежнего когда-то оживления и дружной работы больше в Талашкине не осталось.

На нашу беду прошлое лето выдалось отчаянное — непрерывные дожди немилосердно портили все. Рассчитывать на помощь крестьян было нельзя, так как их в округе почти никого не осталось. Пришлось перебиваться с небольшим числом рабочих, очень неверных людей, то и дело перебегавших с места на место.

Летних работ некому было делать не только у земледельцев, но и само земство, железные дороги и всевозможные организации нуждались в тех же рабочих руках. То и дело в "Смоленском вестнике" можно было читать, что нужны чернорабочие от 3 до 5 руб. в день, а с лошадью и 10. Понятно, что после таких объявлений рабочие, недолго думая, покидали свои места и шли туда, где им было выгоднее, а Талашкино тем временем все пустело и пустело.

Во время жнивья в прежние годы женщина получала за десятину 4 руб. 50 коп. и не было отбоя от предложений, в этом же году крестьянки наотрез отказались ходить на поденщину и сказали, что жать и по 20 руб. за десятину не пойдут.

Были у нас сельскохозяйственные машины, но даже при жнейках и косилках без опытных рабочих трудно обойтись. На беду Абел за зиму машины не привел в порядок, а наших хороших кузнецов и механиков забрали на войну, поэтому пришлось все наскоро чинить и налаживать тут же во время страдной поры.

Такой лихорадки, нервного напряжения, с каким в этом году производились сельскохозяйственные работы, я не запомню. Трудно оценить те усилия, которые пришлось приложить в борьбе не только с недостатком рук, небывалой дороговизной необходимых материалов, железа или гвоздей, но тут как будто само небо шло наперекор этим усилиям, посылая непогоду.

В эту тяжелую годину страшной войны Киту и мне казалось, что наш святой долг по силе возможности бороться с трудностями минуты. Честный патриот и преданный своей родине человек должен все претерпеть, чтобы не сдаться. Стойко превозмогая ежедневно нараставшие препятствия, мы подбодряли друг друга как могли. Но были и такие дни, когда я замечала у Киту усталость, глаза ее делались грустно-задумчивыми, и видно было по ней, что руки ее опускались…

В один из таких дней она зашла ко мне в комнату и говорит:

— Сейчас приходил управляющий. Он в отчаянии - барометр упал на бурю, а сено на Бохоте сухо, его надо собирать в копы, и он боится, что оно попадет под ливень… А кому его убрать? Нет людей.

Подумав немного, она добавила:

— Он ездил во Фленово, просил прислать команду из Красного Креста, обещал по 50 коп. за полдня, но они не пришли. Тогда он снова поскакал туда узнать, в чем дело. Оказывается, солдаты отказались и не придут. Знаешь, что мне пришло в голову? Устрой-ка через твою Лизу, чтобы все домашние взялись за грабли и вышли на сенокос.

Конечно, я сейчас же с Лизой сговорилась, и, не теряя ни минуты, она кликнула клич. Мысль эта нашим людям показалась очень забавной, все с радостью отозвались, и через час во главе целой рати женщин Лиза орудовала среди нашего большого луга, в полуверсте от усадьбы. Тут были кухарки, прачки, судомойки, доильщицы, садовницы, какие-то родственницы служащих, бледнолицые, не успевшие еще загореть горничные, портниха, нянька управляющего, наши гости — словом, все, что могло держать грабли в руках. К вечеру наш луг покрылся рядами высоких копен, и мы вздохнули с облегченным сердцем, видя наше сено спасенным.

Таких случаев у нас за это лето было два, и оба раза из-за отказа команды прийти нам в нужную минуту на помощь. Это, вероятно, благодарность за то, что Красный Крест даром пользовался нашим гостеприимством, окончательно сгноил полы школьного здания и разворовал все яблоки и овощи во фленовских садах и огородах. Когда в Талашкино как-то приехал из Минска отдохнуть на денек А.В.Кривошеин, я ему рассказала об инциденте с санитарами и командой Красного Креста. Он был очень возмущен их грубой неделикатностью.