В Воронежском театре оперы и балета опере всегда уделяли мало внимания. Это вообще беда всех оперно-балетных театров. Кто только придумал на одной сцене объединять два мира, которые объединить невозможно? Все равно будет перекос в ту сторону, куда клонится худрук. Худрук Морозов склонялся к балету, а значит оперных администрация терпела только благодаря сложившейся театральной традиции. Но и любителям оперного пения в Воронеже везло несказанно. Вдруг открылся талант у Симы Московцевой. Голос ее завораживал всех, раньше никто и внимания особенного не обращал. Ну, поёт где-то в хоре на последних позициях и слава Богу. А тут неожиданно Сима на будничной репетиции выдала такое колоратурное сопрано, что хормейстер Леночка вскочила. Сердце ее забилось настолько часто, что пришлось хормейстеру вызвать скорую помощь, чтобы вернуть артериальное давление в норму. «Вот это сила!» – прошептала Леночка, в свои 58 слышавшая всякое, она искренне не понимала, как могли Симу не услышать раньше. С таким диапазоном и тембром ей была обеспечена Розина, воспитанница Бартоло в «Севильском цирюльнике». Тем более, что артистка из Тулы, претендовавшая на эту роль всё никак не могла приехать. Худрук, внимательно прослушавший Серафиму, с легким сердцем подписал приказ о повышении категории артистке Московцевой. Сима отныне перешла в другую артистическую касту и сразу получила вполне значимую роль. «Так бы и пела в хоре серой мышкой! А теперь – королева!» – думала Сима размышляя о своей счастливой судьбе.

Благодаря Розине в театр повалил весь Воронеж. Сима стала не просто голосом театра, она стала звездой местного масштаба. Главному режиссеру пришлось выделить ей отдельную гримерку с табличкой, потому что побеседовать с ней после концерта приходили весьма значимые лица. Даже губернатор приходил пару раз, но об этом говорить было строго-настрого запрещено. Местные олигархи и бандиты, начальники главков и журналисты обсуждали в кулуарах не только ее потрясающий голос, но и вполне приземленные вещи. Равнодушных к декольте Серафимы Московцевой не было, а её фантастические бедра можно было отдельно страховать, ибо красота такая если и встречается, то исключительно у голливудских актрис и то после курса пластической хирургии. Сима к пластическим хирургам не обращалась никогда.

Кроме высокопоставленных поклонников Симы воронежского периода был и совершенно незаметный Мустафа. Толком никто не знал, кто он был, то ли таджик, то ли туркмен. Тот же худрук Морозов, заметив в дворнике хватку и ответственность, как-то раз решил перевести его в бригаду монтировщиков сцены. Мустафа стал ближе к искусству и оказался ему вовсе не чужд. По-русски он говорил сносно, а поэтому мог даже перекинуться парой фраз не только с мужиками из бригады, но и с артистами. Несмотря на то, что подмостки сцены Мустафа уже вполне законно мог трогать руками, все артисты казались ему небожителями. Какого бы роста не были его кумиры, Мустафа неизменно незаметно присаживался, чтобы быть ниже ростом. Вся его сущность сопротивлялась, ну не мог он с людьми искусства говорить свысока!

Что и говорить, невероятное ощущение он испытал, когда в свете софитов в бальном платье впервые увидел Серафиму. Она казалась ему воздушной сильфидой, нимфой, пришедшей из своего волшебного мира. Если и суждено было сыну пустыни Каракум потерять сердце от женской красоты, то это был как раз тот случай.

Когда Серафима пела со сцены, он смотрел на нее во все глаза, когда она проходила мимо, он отводил взгляд. Если доводилось ему коснуться ее пышного платья в узких кулисах, то он плакал от счастья. Он менялся в смене на всех постановках перед её спектаклями. Он готов был в одиночку таскать декорации от стены к стене, лишь бы просто чувствовать, что она стоит на сцене, где-то рядом с ним. А уж когда она начинала петь, Мустафа взлетал на седьмое небо. Выше софитов, выше крыши, выше портика старинного дома номер семь на воронежской площади Ленина.

Сердце Мустафы было разбито на мелкие кусочки, как декоративное блюдо с росписью губернатора Гордеева. Но что такое «губернатор» – пыль останется от должности и ненужных никому предметов с подписью. Должность – явление приходящее, а любовь вечна. О своей любви хотел сказать Мустафа, врываясь в гримерку к Симе после репетиции. Там-то и смахнул неуклюже полой пиджака губернаторский подарок. Сима эту катастрофу приняла легко. Ей вовсе не улыбалось стать губернаторшей. Мустафа был до смешного прост и искренен. И она по достоинству оценила его горячее сердце и чистые порывы души. Просто так сложилось, ей было с чем сравнивать. Наигранную любовь и грязную похоть поклонников из дома правительства или ничем не замутненную чистую любовь. Чтобы поразить красавицу Мустафа принимался петь, декламировал Омара Хайяма, читал по-таджикски и по-арабски. Три недели прошло и Сима уже стала скучать по смешному монтировщику сцены. С его приходом начинался ее день и с его прощанием он заканчивался.

Тайная страсть оперной певицы была по-настоящему тайной. Даже местные журналисты желтой прессы не знали об этих высоких отношениях.

Отношения Симы и Мустафы были и вправду высокими. Никакого секса, никаких поцелуев. Мустафа искренне хотел оставить деву чистой и непорочной. Он уже всерьез мечтал, как она станет женой. Но только в свой срок и в свое время. «Хабибати» – всё, что он позволял сам себе гладя Серафиму по русым волосам.

Серафиму такая любовь вдохновляла, самые высокие ноты давались ей так легко, что даже балетное лобби в театре застывало на месте, когда Сима открывала рот. Вскоре после подсчета квартальной выручки директору стало понятно, что знаменитое произведение Джоаккино Россини «Севильский цирюльник» – для Воронежского театра золотая жила.

Но даже сказочная курица несет свои золотые яйца не вечно. Сима стала заложницей голоса, а Мустафа – заложником Симы. Её пригласили в Москву. Для него этот день стал черным вторником на всю жизнь.

В общем, в этом месте можно не рассказывать подробностей про смятение души, про полет фантазии о будущем, про наполненные слезами глаза Мустафы. Про последний вечер прощания.

«Хабибати», – говорил Мустафа. «Хабибати….» – говорил он вполголоса и плакал. Хорошо, что в эту минуту не видел его отец. Вечером прощаясь навек с Симой, он остро осознал, из каких разных миров они с ней. Как далеки эти планеты друг от друга. Сима смотрела на преданного кавалера и сама едва не сбивалась на слёзы. Он был один, тот самый. Искренний близкий человек. Но и она ощущала, что Мустафа – другой человек. Во всем другой.

– Сима, можно я подарю тебе что-то очень главное, – сказал он шепотом, хотя вокруг никого не было.

– Очень главное, так у нас не говорят, – поправила она. – Скорее, очень ценное.

– И ценное тоже, – согласился он.

На его раскрытой ладони лежала ракушка. Старая отполированная временем, морем и руками ракушка. Она улыбнулась – откуда? Что это? Ракушка?!

«Да. Я нашел её в пустыне, давно, дома». В пустыне? Как такое возможно? «В пустыне раньше было море. Это было так давно, когда на Земле еще только зарождалась жизнь и начиналась любовь». Ты уверен? «Уверен. Теперь там нет моря, но любовь осталась».

Сима уехала в Москву. Это был тот случай, который хранят в душе тайком. И скрывать было нечего – ведь между ними ничего не было – но скрывать хотелось. Мустафа, мой мальчик, где же ты теперь?..

– А я – марсельеза! – кричала пьяная Ирка смуглому парню на ломаном французском. – А ты?

– А я – марселец! – кричал он ей в ответ. Из-за шумной музыки не было слышно, о чем они договаривались. Но томный взгляд марсельского докера уже сигнализировал о том, что Иркино приключение на подходе.

– Парлеву франсе? – почему-то спрашивала Ирка у француза, хотя должно было быть все наоборот.

Француз мотал головой и улыбался.

– Я еще только учу! – кричала Ирка сквозь грохот, ревущий из колонок. – Жапран лё франсэ!

– Же ву компран, – отвечал француз ей в ухо, поглаживая Иркину коленку в ритм музыки.