Хролов напряженно прислушивался к этой перебранке. Он понимал лишь отдельные слова и смутно улавливал общий смысл разговора. Но Али-Акбер, который хорошо понимал по-армянски, с восхищением и нежностью глядел на своего товарища, до этого молчаливого. Достоков круто отвернулся от своего соотечественника и сказал, обращаясь к Хролову:

— Ответ через неделю!

— У нас здесь сроки указаны: три денечка, — мягко произнес Хролов.

Достоков пожал угловатыми плечами и промолчал. Глаза у него стали неприязненны и тусклы, резко выступили черты жестокости на его болезненно-костлявом лице.

— Во всяком случае, переговоры считаю законченными.

— У нас нет полномочий вести с вами переговоры, наше дело только передать этот пакет, — быстро сказал Хролов. — Но беда вот в чем: ведь едва мы выйдем отсюда, ваши цибики на нас накинутся.

Достоков быстро оглядел трех рабочих, стоявших перед ним, и вдруг усмехнулся, но недобрая это была усмешка. Он резко позвонил.

— Передайте господину Кудашеву, пусть он проводит этих господ и от моего имени скажет охране, чтобы их не трогали.

— Нет, уж лучше мы сами как-нибудь, — угрюмо сказал Хролов.

— Почему? — изумился Достоков. — Кудашев — наш служащий. Или он имеет какое-нибудь отношение к вам?

— Пошли, товарищи, — сказал Хролов, не обернувшись в сторону Достокова.

Когда дверь за делегатами захлопнулась, Достоков резко захохотал. Потом вскрыл конверт и, не читая, пробежал взглядом всю бумагу… «Так и есть, это шрифт машинки системы «Ундервуд», той самой последней марки, которая имеется только в канцелярии Совета съездов. Николай Иванович Кудашев даже не считает нужным особенно скрывать свое участие в подготовке к забастовке — ну и пусть получит свое».

Охранное отделение давно уже осведомило господина управляющего делами Совета съездов о том, что среди служащих Совета есть несколько большевиков, в частности и Николай Иванович Кудашев. От Достокова зависело — оставить этих людей на службе или изгнать. Он примерно догадывался о том, какую пользу эти большевики приносили своей находившейся в подполье партийной организации. Так, например, он подозревал, что, подготовляя забастовку, большевики пользуются точными сведениями о состоянии экономических и финансовых дел Совета нефтепромышленников, сведениями этими располагали большевики Стефани и Кудашев, служащие статистического отдела Совета.

Но Достоков свои наблюдения и догадки хранил про себя, предчувствуя, что придет момент — и этим можно будет воспользоваться. Как воспользоваться — сообщить ли о деятельности большевиков в охранку, или, наоборот, дать понять революционерам, что он всегда, сочувствуя революции, покрывал их, — Достоков еще не знал. Но он понимал, что держит крепкую карту в азартной жизненной игре, которую только сам за себя ведет. Однако сейчас Достоков, взбешенный дерзостью единоплеменника армянина, вдруг позволил себе эту злую шутку с делегатами и с Кудашевым.

Достоков неуклюже вылез из-за стола и подошел к окну…

Так и есть, внизу, на ослепительном солнцепеке, отбрасывая короткие тени, стояла та самая тройка, которая только что побывала здесь, у него в кабинете. С ними находился и Кудашев, в летнем чесучовом костюме, как всегда аккуратный, моложавый, но уже лысеющий, что особенно заметно было сверху. Кудашев объяснял что-то подошедшему жандармскому офицеру. Поодаль в своих синих черкесках виднелись верховые казаки. Лошади мотали головами и переступали с ноги на ногу.

Кудашев указал подошедшему жандармскому офицеру на окна кабинета Достокова. Это был все тот же хорошо знакомый Достокову по картежной игре в клубе жандармский ротмистр Келлер. Сделав Достокову снизу приветственный жест рукой, он выразительно показал на трех делегатов, смирно стоявших под солнцем.

Достоков утвердительно кивнул головой и сделал рукой тот жест в воздухе, который мог обозначать только одно: отпустите их!

Правильно поняв жест своего клубного партнера, Келлер, предварительно записав имена и фамилии (на этот раз делегаты сообщили вымышленные имена и фамилии, а Хролов показал даже фальшивый паспорт на имя некоего Воскобойникова), отпустил делегатов.

Кудашев во время всей этой процедуры не уходил от своих попавших в беду товарищей, которых он видел первый раз, но которым глубоко сочувствовал. Несколько раз он взглядывал наверх, на второй этаж, и видел там неясный облик Достокова. Кудашев всегда опасался этого человека, каждый раз в разговоре подчеркивавшего, что он чуть ли не сам социалист, а после этого странного, с оттенком издевательства, случая стал опасаться еще более.

За то долгое время, пока Науруз и Александр волокли от Черного моря к Каспийскому тяжелые и неудобные тюки, Науруз так привык заботиться об их сохранности, что, просыпаясь иногда ночью, с ужасом ощупывал все кругом: пусто — ни мешков, ни Александра.

Уходя на работу, Алым каждый раз советовал Наурузу не очень часто выходить из подвала: его крупная фигура сразу бросалась в глаза. И хотя он носил обыкновенную русскую косоворотку, синюю в горошек, было во всей его повадке нечто обращавшее на себя внимание.

Гоярчин показала ему кочи, тех людей, которых особенно надо опасаться. Молодые кочи по большей части щеголяли в ярких черкесках, старики же донашивали когда-то пестрые, а теперь поблекшие архалуки. Но у всех у них было оружие, которое они носили открыто: браунинги в расшитых бисером чехольчиках, маузеры в деревянных футлярах, кинжалы в изукрашенных ножнах. Старшин над ними был Даниялбек, сукой, верткий старик с пышными усами и бритым, выдающимся вперед подбородком. У него на поясе висела кривая сабля с золотой насечкой на рукояти.

— Кочи, — со страхом и ненавистью произносила Гоярчин. — Кочи — хозяйские псы, на кого им укажут, того изувечат! Твое счастье, что старший хозяин уехал на эйлаги, иначе ты к нам даже в ворота не вошел бы.

Науруз понимал, что женщина права, и старался не показываться из Алымова жилища.

Сидя на нарах, поближе к свету, падавшему из двери, плел он корзиночки из жесткой травы, которую приносила шестилетняя дочь Алыма, Айсе; за этой травой, душистой и жесткой, ходила она куда-то далеко за Сураханы. Плести из травы было нелегко: она ломалась в руках и не походила на гибкие и мягкие горные травы. Но очень уж хотелось порадовать эту маленькую и бледную девочку — она часами могла сидеть возле Науруза и молча глядеть, как быстро работают его пальцы.

— Ты даже на руки не смотришь? — с восхищением спрашивала Айсе.

— Меня один слепой старик учил, — ответил Науруз. — Он завязывал мне глаза и заставлял плести. «Будет тебе ремесло на старости лет, когда ослепнешь», — говорил он.

— Дедушка мой говорит, что люди от слез слепнут, — серьезно сказала девочка.

— Твой дед — мудрый человек, — так же серьезно ответил Науруз.

Он плел, не глядя на пальцы, и глаза его были устремлены на светлую рамку двери, где изо дня в день происходило все то же.

Перед глазами его была безводная и бесплодная долина, над которой низко и непрестанно летели клубы дыма. Он привык к движению людей и подвод по долине, и тяжело-грузное, медлительное струение нефти по черным деревянным желобам больше не удивляло его.

Прошло довольно много дней с того момента, когда Науруз, взойдя на гору, впервые увидел похожее на гнездо гигантских кристаллов, громадное, угловато-каменное тело города и поселился на грохочущем и смрадном промысловом дворе Сеидовых, в каменной развалине среди вышек, которую Алым важно называл своим домом.

Науруза точно приковало к этим безрадостным местам. Шла борьба, большая, напряженная. Его не осведомляли о ходе этой борьбы, и он не домогался узнавать что-либо. «Любопытство не подобает бойцу, посаженному в засаду», — так думал он о себе. Да и о чем спрашивать? Главное он знал: начинается забастовка — об этом говорили и Алым, и Али-Акбер, и даже молоденький Шамси. Об этом плакала Гоярчин, оставаясь дома с Наурузом, когда ее слез не мог видеть Алым. «Все с голоду умрем», — говорила она. И Науруз думал: «Пригнать бы сюда стадо тяжелых баранов и накормить этих людей, не знающих вкуса настоящего мяса». Но он молчал — мечты эти бессмысленны. «Баранов сюда не пригонишь, денег бы принести! По две копейки каждый крестьянин отдаст, не пожалеет, и тысячу рублей собрать можно», — вспомнил он слова Батырбека. «Верно, так можно было бы помочь бакинцам. На родину нужно, к себе в Баташей». И ему казалось, что откуда-то с запада, с гор, прилетал пресный и травянистый ветер. На какой-то короткий миг он перешибал стоявший в долине запах нефти. Науруз вздрагивал, словно его окликали по имени. Ему представлялись зеленые ковры пастбищ, мелодичное позвякивание колокольчиков, девушка с белым барашком на руках…