Он закончил, присел, и сразу среди кепок и фуражек, испачканных мазутом, барашковых шапок и башлыков, повязанных наподобие чалмы, его стало не видно.

— Кто хочет высказаться? — спросил Буниат.

— Прошу слова! — Человек этот вскинул руку и одновременно поднялся с места — все видели его бледное лицо.

Он был в синей блузе с отложным воротничком и в аккуратном пиджачке. Соломенную шляпу он тут же снял, точно приветствуя всех. Он быстро поворачивал голову, и его небольшие темные глаза бегали по собранию.

Это был меньшевик Григорьев. Иван Столетов и Буниат Визиров знали его много лет — настолько, что могли довольно точно сказать, о чем он будет говорить. Они знали, что он им будет сейчас мешать и с этим пока еще ничего не поделаешь. Было время, он и подобные ему мешали гораздо больше. Но теперь те рабочие, которые шли за меньшевиками, ушли от них. Когда-то он начал с того, что отстаивал свои неправильные взгляды внутри рабочего движения. Теперь, как думалось Столетову, кроме неприязни и ненависти к большевикам, никаких уже взглядов у этого меньшевика не осталось. Вот и сейчас он тонким, напряженным голосом говорит свое…

— Конечно, я знаю, что товарищи большевики здесь захватили господство… и вообще в Баку. Ну что ж, я открыто заявляю, что не придерживаюсь ваших взглядов. И еще заявляю, что есть все-таки рабочие, которые придерживаются наших взглядов…

— Нету, — твердо сказал кто-то из собравшихся.

Буниат нахмурился и шикнул в ту сторону, откуда послышалось это «нету».

— Благодарю, — сказал оратор и поклонился Буниату, прижимая к сердцу руку, в которой он держал соломенную шляпу. — Вы на этот раз объективны, товарищ Буниат, как подобает демократу и марксисту. Отвечаю вам тем же. От имени социал-демократов нашего направления я заявляю, что в принципе мы поддерживаем забастовку. В принципе! — и он поднял палец. Это был нарочитый жест, казалось, что он подражает Буниату Визирову, но так старательно, точно передразнивает. — И потому во имя единства, товарищи, я прошу, как представитель меньшинства, принять несколько наших поправок. Первое… Требования, здесь зачитанные, носят слишком общий характер. А у нас на разных предприятиях создались разные условия. Потому не вижу необходимости, чтобы фигурировали эти общие требования…

Алым с ненавистью, обострявшей восприятие, наперед угадывал каждый изгиб изворотливой мысли врага. Он не знал его так давно и хорошо, как Столетов и Визиров, и потому ненавидел, пожалуй, еще сильнее. И, не удержавшись, он крикнул:

— Хочешь, чтоб за рукавицы, штаны и фартуки бастовали? А мы за жизнь детей наших, за новую демократию подымаемся!

— Прочь, уходи с дороги! — выкрикнул еще кто-то.

Зажмурившись и покачав головой, но оставив без ответа эти реплики, меньшевик продолжал высказывать те самые мысли, которые наперед угадал и на которые возразил Алым.

— В данной забастовке, преследующей жизненно важные интересы бакинских нефтяников, не следует давать обычные лозунги насчет самодержавия и демократической республики, не имеющие прямого отношения…

— Ты сам не имеющий отношения! — крикнул кто-то, и снова хлынул поток возгласов и восклицаний.

— Но я не против, я за демократическую республику.

— В принципе — за, а на практике — против? — спросил Буниат со сдержанной злостью. — И тише, товарищи; мы забываем правила конспирации. Против я никому слова не даю — все ясно. Ставим на голосование. Кто за предложение представителя меньшевиков?

Сам представитель меньшевиков высоко поднял руку, и его беспокойные глаза снова забегали по собранию. Подняли руки еще двое.

— Результаты голосования очевидны, — проговорил Буниат. — Вы еще хотите предложить что? — сказал он, исподлобья глядя на меньшевика и стараясь выражаться вежливо, что ему давалось не легко.

— Имею… имею предложить… — хрипло ответил меньшевик. — От имени социал-демократической группы электриков нашего направления предлагаю во время забастовки не лишать город и промыслы электричества.

— Штрейкбрехер! — крикнул кто-то.

— Ругань? — спросил меньшевик, держа шляпу в руке, и поклонился: — К ругани мы привыкли.

— Электрики тебя, Григорьев, на это не уполномочивали, — густо сказал, обращаясь к меньшевику, очень молодой юноша с мягким лицом, опушенным первыми темными волосами.

— Подчеркиваю, я не от имени всего союза электриков, который вследствие некоторых махинаций оказался в руках большевиков…

— Каких махинаций? — багровея, сказал юноша. Он встал с места и снял поблескивающую от масла кепку. — Прошу слова!

— Слово ему дай! — раздались голоса.

— Никто слова не получит, товарищи, — предупредил Буниат. — В распоряжении нашем считанные минуты. Вопрос ясен, и голосуем. Кто за предложение группы меньшевиков, только что внесенное их представителем?

— Он собака блудливая, а не представитель, — сказал кто-то по-азербайджански. — Мы в гору идем, а он за пятки кусает.

Азербайджанцы и все, кто понимал по-азербайджански, захлопали в ладоши.

— Что он сказал? Что он сказал? — беспокойно спрашивал Григорьев.

— Сколько лет азербайджанскую воду пьешь, а по-азербайджански не знаешь, — ответил ему Алым.

— Вы хотите поднять руку за свое предложение? — спросил, обращаясь к Григорьеву, Буниат.

— Да, да. — Григорьев поднял руку и стал опять оглядывать собрание, но ни одна рука не поднялась ему на поддержку.

— Единогласно, — пошутил кто-то.

Все засмеялись.

— Я считаю все это надругательством над демократией! — крикнул Григорьев.

— Что именно? То, что вы остались в меньшинстве?

— Не в этом дело. Но самую процедуру, это собрание уполномоченных. Надо подобные требования, раньше чем предъявлять хозяевам, обсуждать на рабочих собраниях. Вы забыли о том, что называется демократией.

Григорьев теперь уже не вертел головой, его тонкая шея вытянулась, глаза впились в лицо Столетова.

— Мы, большевики, ни о чем не забыли, — ответил Столетов. — Потому-то мы в наши требования и включаем свержение самодержавия и борьбу за демократическую республику, чтобы иметь возможность свободно обсуждать вопросы пролетарских нужд на общих собраниях рабочих.

— Рабочие нужды… — начал Григорьев.

— Уходи! Мы собрались, чтобы бороться, а ты под ногами путаешься, — сверкнул глазами Алым.

— Проверьте его! Кто он такой? — гневно по-русски, по-азербайджански, по-армянски кричали с мест.

Григорьев, приложив к сердцу соломенную шляпу, говорил что-то, но его не было слышно. Вдруг Буниат предостерегающе поднял ладонь. Все стихли.

Где-то слышен был стремительно приближающийся конский топот.

— Вот вам та демократия, на которую мы можем рассчитывать при царизме, — сказал он. — Слышите? Это нас ищут. Прения прекращаю. Есть ли возражения против проекта требований, оглашенных товарищем? Кто против? Прошу поднять руку.

— Я воздерживаюсь… Григорьев — от группы независимых социал-демократов электриков! Прошу отметить в протоколе.

— И без протокола запомним твою подлость! — крикнул Алым по-азербайджански.

— Я думаю, всем понятно, что каждый обязывается бороться за наши требования и защищать их. А теперь надо расходиться, — сказал Буниат, прислушиваясь.

Цокот подков все приближался и приближался.

— Что ж, Ванечка, спасибо тебе, — сказал Буниат по-русски.

— Все-таки не обошлось без меньшевистского шакала, — заметил Столетов по-азербайджански.

Они обменялись безмолвным рукопожатием.

Кази-Мамед и Алым подошли к Буниату, и Алым рассказал ему о Наурузе и о тюках с книгами, присланными из-за моря.

Буниат молча выслушал рассказ Алыма.

— Авез зовут того брата, которому предназначены книги? Может быть, Авез Рассул оглы? — спросил он, и волнение послышалось в его голосе.

— Чей сын, неизвестно мне, — виновато проговорил Алым.

Буниат повернулся к Кази-Мамеду.

— Литературу нужно доставить в больницу, ты знаешь, куда и кому. Теперь в городе больше всего боятся чумы. Потому нужно действовать так: достать ломовую подводу, наложить на нее книги плашмя и покрыть белой простыней, чтобы похоже было, будто под простыней лежат тела людей. За книгами поедешь ты и… — он подумал, — этот молоденький приказчик у Манташева.