Она вошла в хлев и бесшумно, останавливаясь и прислушиваясь после каждого шага, стала его обходить. И вдруг из самого темного угла, где шатровая кровля хлева упиралась в землю, услышала она шепот, вздохи, слова нежности.

И тут она вспомнила, что Нафисат после возвращения с пастбищ не стала спать в доме, говорила, что душно, и стелила себе во дворе.

Щеки Фатимат горели, дыхание прерывалось. Выданная против воли за грубого Кемала, она впервые слышала те необычайные слова, которые из глубины человеческой души может исторгнуть только любовь. Фатимат была поражена, она завидовала. «Науруз мой…» — простонала Нафисат. Фатимат прикрыла рот рукой и, тихо пятясь, стала уходить. Науруз, страшный Науруз, враг ее мужа, враг Темиркана, преследуемый и неуловимый, — он возлюбленный Нафисат, и она, что непристойно женщине, называет его по имени…

На следующий день Хадизат была озадачена тем, что на губах Фатимат все время бродила какая-то странная улыбка. «Уж не рехнулась ли?» — думала Хадизат не без опаски.

А Фатимат торжествовала, понимая, что держит в руках тайну и что обладание этой тайной дало ей в руки оружие. Она не хотела зла Нафисат и еще не знала, как можно употребить это оружие, но представляла себе все страшное действие его.

Она не любила мужа, но с каким нетерпением ждала она его приезда — ведь надо же было кому-нибудь рассказать!

Только вернувшись в Баташеву долину, почувствовал Науруз, как возросло на родине значение его имени. Сейчас старшие, как равного, сажали его рядом с собой. О нем рассказывали легенды, пели песни, молодежь ловила и повторяла каждое слово, сказанное Наурузом.

Со стариками Науруз вел себя, соблюдая все старые обычаи, с молодежью же более просто. Но тем и другим он рассказывал об одном — о близости общенародного восстания против помещиков, против царя, против богатых.

Все эти дни Науруз тайно встречался с Нафисат. Им хотелось поселиться под одним кровом, они мечтали никогда не расставаться, надеялись, что у них будут дети. Но Наурузу нужно было продолжать свой путь в Тифлис — он должен был отнести туда часть груза, полученного в Ростове. В Баташей он зашел потому, что ему было по пути. Нафисат не отпускала его от себя, ему трудно было с ней расстаться.

И не знали они, что бесшумно, как кошка, выслеживает их все это время молоденькая жена Кемала, Фатимат.

Но вот настал час разлуки.

Нафисат проводила Науруза до места, где они заранее условились расстаться. Здесь тропа выходила на высокие нагорья, сейчас покрытые снегом, синяя волнистая поверхность его скупо окрашена была алыми отсветами зимнего восхода. Внизу, в долине, снег был мягкий, к полудню даже подтаивал, здесь же под легким дуновением северного ветра все застыло в неподвижности и тишине, щеки и губы Нафисат были красны, как гроздья рябины.

— До весны ты мог бы в безопасности жить здесь у нас, в Баташевой долине, — упрямо сказала Нафисат.

Науруз ничего не ответил.

Одет он был для дальней зимней дороги, туго затянут поясом. Сняв рукавицу, держал он в руках неподвижную руку Нафисат. Скупы были слова, когда она просила его остаться, но пальцы ее нежно и сильно держали его руку, и все никак он не мог уйти.

— Еще раз скажу тебе, моя Нафисат, — сказал он; пальцы ее дрогнули и еще сильнее стиснули его руку, — лучше идем сейчас со мной! Мы дойдем до аула Дууд, там укроют нас в семье друга нашего Жамбота. Передам я им последние вести от Жамбота, который отправился из Баку в дальний путь, в город Москву. В Дууде дождемся мы близкой весны, пройдем через перевал в Грузию и придем в Город (Науруз говорил о Тифлисе). Там поселю я тебя в семье доброго человека, шапочника, мужа Жамботовой тетки, и ты проживешь, пока с помощью Константина и его друзей не найду я работы в Тифлисе. Сегодняшний день будет морозный и ясный. Одета ты тепло, до заката успеем мы дойти до Дууда.

— В Дууд я пошла бы, хотя никогда там не была, — ответила Нафисат. — Дууд — это наши веселореченские места, и семья Жамбота для меня все равно что родная. Но не пойду я из Веселоречья.

— В семье шапочника, Нафисат, ты тоже будешь как дома, они тоже родичи Жамбота и друзья мне.

Нафисат помолчала.

— Когда я еще совсем мала была, — сказала она, — хотела я отсюда, где мы с тобой стоим, с этих нагорий, взять два цветка и посадить возле нашего дома. Ты знаешь все цветы и травы, знаешь оба эти цветка. Девушки называют один, с белыми лепестками вокруг желтой середины, утренним солнцем, а другой, такой же, только лепестки его синие, — солнцем вечерним… И вот цветок утреннего солнца, с тех пор как я посадила его возле нашего дома, растет и цветет, а цветок вечернего солнца хотя и растет, но цвета не дает. Я и поливала его, и конский навоз подкладывала, все равно — ни одного «вечернего солнышка» не расцвело внизу.

И Нафисат вздохнула.

— Разные бывают на свете цветы: одни пересадить можно — они везде будут цвести, а другие нельзя пересаживать — цвета не будет.

Науруз подумал и не стал уговаривать Нафисат.

— Я скоро вернусь, — сказал он. — На лето снова наймусь к Байрамукову пасти его скот на летних пастбищах. Летом мы встретимся.

Она промолчала.

— Ты сердишься на меня? — спросил он и притянул ее к себе. Она снизу вверх взглянула в его глаза, и они обо всем забыли.

Из-за края заснеженной, ощетинившейся голым кустарником горы стало выкатываться солнце.

— Иди, уже время, — сказала Нафисат.

— Как ты будешь без меня? — прошептал он.

— Иди. Я знала, когда выбрала тебя, что нелегкий жребий — быть твоей женой. Иди. Присылай вести о себе. Если из друзей спрятать кого нужно будет, я спрячу. Может, Константина приведешь? — И она усмехнулась. — Хороший человек.

— Если что нужно, ты сразу к кузнецу Исламу, — повторил Науруз то, что уже говорил.

— Иди, — она оттолкнула его от себя, — солнце встало, а то до вечера до Дууда не дойдешь.

Солнце, веселое, жаркое, излучая ослепительно белый венчик, поднималось над миром. Внизу клубился туман, а здесь было холодно и ясно… Нафисат долго глядела вслед Наурузу, а он то исчезал, то вновь появлялся среди сугробистых холмов и все уменьшался.

Глава пятая

Расставшись в Тифлисе с Константином, Наурузом и Асадом, Жамбот вернулся в Веселоречье и ночью тайком пробрался в свой родной аул Дууд, с тем чтобы перед долгой разлукой проститься с близкими. Он узнал, что со свирепой алчностью ищут его следы князья Дудовы, и это еще сильнее укрепило в намерении уехать с родины надолго и далеко, в Россию, в Москву.

Чтобы попасть в Россию, можно, конечно, в Краснорецке, или во Владикавказе, или еще на какой-нибудь железнодорожной станции купить билет, и тогда пышущее огнем и дымом чудовище домчит до Москвы. Но на покупку билета не было денег, и Жамбот решил воспользоваться иным, древним путем — водной дорогой.

Добравшись до Баку, он посетил своего земляка Алыма Мидова, работавшего на нефтепромыслах богача Сеидова. Это было осенью 1913 года. Большая забастовка, охватившая почти все промыслы, близилась к концу. Алым уговаривал Жамбота остаться в Баку и поступить на работу. Но Жамбот вопреки уговорам и упрекам гостеприимного Алыма нанялся на одну из громадных нефтеналивных барж. Гигантскими ржавыми ладьями высились они возле причалов, но по мере того как их наливали керосином или нефтью, они всё глубже погружались в воду.

Морские волны свободно перекатывались по клепанной железом верхней палубе, на которой черными по красному огромными буквами написано было «Нобель». Такие большие буквы невозможно не запомнить, это были первые русские буквы, усвоенные Жамботом. Они обозначали имя хозяина, которому принадлежало все: и буксир, и баржа, и нефть, и на время подписанного контракта сам Жамбот.

Где-то далеко впереди дымит, трубит маленький буксир, а за ним, скрепленные железными тросами, тянутся баржи. На поверхности моря они почти незаметны, но на каждой корме торчит маленький домик с синей, красной или зеленой крышей. Там живут штурман, ведущий баржу, и двое его подручных. Когда-то Жамбот сделал из ствола старого ружья для своего пасынка Эдыка свирель, но Эдыка убили князья Дудовы. Жамбот кровью князей заплатил за родную кровь. И вот теперь поет, кричит на барже эта свирель об обидах, которым нет ни прощенья, ни забвенья, и белые чайки летают возле баржи Жамбота охотнее, чем возле других. Белыми парусами мелькают их крылья. Чайки летают и кричат, словно хотят перекричать жалобы этой свирели. Вокруг Жамбота — одно только море. Навсегда ушли в синеву высокие снега Кавказа.