И как он предвидел, дом Гедеминовых, особенно в вечерних сумерках, показался ему роскошным и богатым, музыка (Гриша играл один из ноктюрнов Шопена) — аристократической и изысканной, а Люда Гедеминова, которая не хотела его пропустить к Асаду (за Асада боялись: к нему могли под каким-либо предлогом подослать шпика), — надменной. «Бездельничают», — с неприязнью подумал он и о Люде, сидевшей в качалке на балконе, и об Асаде, и Грише, и обо всех обитателях гедеминовского дома.

Но он пересилил появившееся вдруг желание уйти. «Раз сам решил, значит надо выполнить», — сказал он себе. В неловкой позе, задорной и в то же время смущенной, стоял он у двери, прислонившись к косяку.

— Да, Вася, вот как получилось, — говорил Асад. — А я надеялся, что по возвращении в Краснорецк сам отыщу вас и предложу свои услуги. А пришлось вам искать меня.

— Это ничего, — сказал Вася, которого сразу расположил простой и доверчиво-грустный тон Асада. — Ведь у вас, судя по тому, что рассказывал Науруз, это получилось от сильного света. А у нас был в мастерских такой случай с одним рабочим: забыл дома очки — и на три месяца ослеп, а сейчас как ни в чем не бывало.

Асад пожал плечами и ничего не ответил.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал вдруг Гриша.

— Да, да, садитесь… Эх, Гриша! — с упреком сказал Асад. — Ведь я не вижу, а ты… Может, чаю хотите?

— Да вы не беспокойтесь, ведь я ненадолго. Я узнать о дальнейших планах нашего друга. Науруз говорит, он остался в Тифлисе.

Асад кивнул головой и подробно стал рассказывать о путешествии их по Веселоречью. Угадывая, чего ждет от него Вася, Асад особенно подробно говорил обо всем, что относилось к Константину. Он рассказывал об этом первый раз, и Вася, машинально опустившись в кресло, молча слушал его.

Слушал и Гриша, сидя у рояля. Окно на террасу было открыто, и Люда, давно уже оставив рукоделие и положив на полную руку свою кудрявую, большую голову, слушала тоже.

Вдруг сверху донеслись громкие шаги, стук и посвистыванье. Асад замолчал. Это Кокоша спустился сверху, из своей комнаты, в руках у него был крокетный молоток.

— Приветствую вас, о великие старцы! — сказал он. — В какую думу погружаетесь вы в этот торжественный час преображенья дня в ночь?

Ему никто не ответил.

— Так кто же в этот меланхолический час отважится сразиться со мной в крокет? Вызываю на турнир! А? Пер Грегуар? (Так Кокоша называл Гришу.

— Спасибо, Николай Евгеньевич, я не пойду.

— Жаль, очень жаль.

Кокоша со стуком и свистом вышел на веранду и увидел в качалке сестру.

— Швестерхен! — нежно оказал он. — Алле хопп — партию в крокет? А?

— Нет, Коля, мне не хочется, — досадливо ответила Люда и даже отвернулась от него.

— Напрасно, — сказал Кокоша наставительно. — Тебе это было бы полезно. А то ты такая красная, у тебя прилив крови к голове.

— У тебя, наоборот, отлив от головы.

— Ну что же, — и Кокоша вздохнул.

пропел он на мотив каких-то куплетцев.

Труппа, в которой была молоденькая актриса, пленившая Кокошу симпатичной шепелявостью произношения и способностью мгновенно вскидывать ногу выше головы, закончила гастроли и уже уехала из города. И Кокоша, хотя и жалко ему было расставаться с возлюбленной, с облегчением подумал после разлуки, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Он устал от ночного бодрствования и дневного сна, мать больше денег не давала, и он не без удовольствия погрузился в домашнюю жизнь, развернув даже свои привезенные из Питера бумаги.

Дело в том, что Кокоша еще в Питере задумал статью, решив написать о последних модных течениях в литературе. Но вся беда была в том, что модные течения в литературе — символизм, акмеизм и футуризм — Кокоше нравились, а та точка зрения, из которой он пытался исходить при оценке этих литературных школ, с неминуемой логикой приводила его к суровой критике этих школ.

Кокоша искренне считал себя марксистом. Но в марксизме была несгибаемая сила логики, и, как ни старался Кокоша, он, применяя эту логику, никак не мог доказать художественную ценность любимых им стихов Игоря Северянина. И каждый день повторялось одно и то же. Бойко разбежавшись на нескольких страницах, он упирался в конкретную оценку произведений, начинал рисовать на полях чуть вздернутый нос своей возлюбленной, и этим все кончалось.

А в саду в этот час длинные тени ложились на желтые дорожки, по-вечернему свежо начинали пахнуть цветы. Становилось жалко убивать за письменным столом такой чудесный час, и Кокоша шел играть в крокет. Иногда ему удавалось увлечь Люду, Гришу или Олю. Но если никто не шел на крокетную площадку, Кокоша тоже не унывал. И сейчас по всему саду и дому слышен был его резвый голос:

— Крокирую… Одним ударом прохожу мышеловку и боковую дужку.

Потом он в восхищении аплодировал сам себе и кричал:

— Браво, Кокоша! Чемпионский удар. Всю жизнь проскакивай так все мышеловки!

И странно было Люде одновременно слышать эти доносящиеся из сада восклицания, а из комнаты — серьезный разговор трех юношей.

— Мы случайно уцелели после разгрома, — медленно говорил Вася. — У нас не было связи с партией, мы словно в темноте сидели, а товарищ Константин словно свет нам принес…

Люда слушала — и окном в другой мир, в мир тяжелой борьбы не на жизнь, а на смерть, в мир широкой народной жизни, казалось ей окно в комнату, откуда слышны были голоса юношей. Они говорили о том человеке, который совсем недавно в веселый весенний вечер стоял с ней вот здесь, возле перил, — и это волновало ее воображение.

Люда понимала, что она нравится Константину. Но разве ему одному нравилась она в эту счастливую пору ее жизни? От Коли Карпушева Люда знала, что к ней собирается свататься сын местного богача миллионера Николай Пантелеев. За последние два года, так и не освоив премудростей шестого класса, этот наследник мукомольного царства сменил куртку и фуражку на великолепный штатский костюм. От отца, последнее время сильно прихварывавшего, Николай Пантелеев готовился принять дела фирмы. «Теперь ему, идиоту, только невесты не хватает, вот он вас и присмотрел», — говорил Карпушев, и его ревнивая злоба забавляла Люду. По громадным тортам и букетам, что Пантелеев присылал Люде в дни рожденья, по тому, как он облизывал губы при взгляде на нее и дико скашивал маленькие карие глаза, Люда понимала, что сваты могут явиться со дня на день, но мысль о том, чтоб выйти за Пантелеева замуж, казалась Люде просто шутовской, совершенно лишенной серьезности.

Константин внешне так ничем и не выразил своих чувств к ней. В тот весенний вечер Люда поняла, что нравится ему. Но он тут же исчез, и теперь даже трудно вспомнить, что он сказал ей, когда стоял рядом, здесь, на балконе. Потом эта маленькая почтовая открытка, вежливые, сдержанные фразы и упоминание о «Песне без слов». Разве она играла тогда именно «Песню без слов»? Вот она не запомнила, а он запомнил. И сейчас, слушая разговор, доносившийся из комнаты, Люда была взволнована и раздосадована — Константин словно вернулся к ней, но как сновидение!

Науруз, проводив Асада до дома Гедеминовых, пошел на розыски Василия Загоскина, адрес которого дал ему Константин. По пути встретил он какого-то веселореченца, который шел с подводой. Они хотя и жили в разных аулах и никогда не встречались, но сразу признали друг в друге единоплеменников. Земляк, у которого, наверно, были свои важные причины для того, чтобы покинуть родной аул, сейчас работал на байрамуковской заимке, в окрестностях Краснорецка. Науруз узнал у земляка, что паспорта на заимке не спрашивают и охотно берут веселореченцев, так как хозяин заимки Харун Байрамуков сам происходит из веселореченских князей. Но работать приходится за одни харчи. Наурузу есть было нечего, и, встретившись с Васей Загоскиным, он пошел к Байрамукову.