Он пожал плечами.

— Как знаете, — сказал он. — Прежде всего, мне следовало бы упомянуть, что в моей власти добиться вашего ареста с весьма неприятными для вас последствиями.

— Не думаю, что вы пойдете на это, — возразил я. — Уж слишком много у вас поставлено на карту, чтобы так рисковать.

— О-о?! — Его густые брови подскочили. На секунду я почувствовал, что припер его к стенке. Он был в чем-то не уверен.

— Это и подводит нас к тому, о чем я хотел бы с вами потолковать. Может быть, вы все же объясните, почему подозреваете во мне нацистского агента?

— Откуда вы узнали, что я подозреваю в вас нацистского агента? — Вопрос слетел у меня с языка прежде, чем я понял, что говорю. — В телеграмме я только запрашивал о вас информацию.

— Мой дорогой мальчик, командир рассказал мне все об этом прискорбном деле. — Его голос звучал терпеливо.

— Тогда вам известно, почему я подозреваю вас.

— Я знаю, что вы заявили командиру авиакрыла Уинтону. Расскажите мне все, чтобы мы могли выяснить спорные моменты. Поскольку я с вами встретился, — продолжал он, — и кое-что о вас знаю, я не такой безумец, чтобы сомневаться в бескорыстности ваших действий. Если бы вас арестовали, это не доставило бы мне абсолютно никакого удовольствия — ведь я знаю, почему вы вломились в мой дом. — Он опустился в кресло и указал мне на другое, по ту сторону очага. — Итак, — сказал он, когда я сел, — в чем, собственно, дело?

Я заколебался. Не мог же я заявить: «Я вам не скажу». Это было бы по-детски. Кроме того, этот человек имел право знать, почему я его подозреваю, и я решил, что это ему не повредит. Поэтому я рассказал ему о том, как при виде него замолк немецкий пилот, о плане вывести из строя аэродромы истребителей, о котором он говорил мне.

— Если и есть какой-то такой план, — продолжал я, — а я думаю, что парень не соврал, — то его можно было бы осуществить с помощью пособников на самом аэродроме. Эти агенты могли внедриться сюда некоторое время назад и достичь достаточно сильных позиций для того, чтобы сыграть главную роль.

Я замолчал. Я сказал все, что хотел.

— И вы полагаете, что именно с этой целью я на Торби? — спросил он.

Я кивнул, мне стало неловко под его настойчивым взглядом.

— Должен сказать, вы подозреваете меня на самых что ни на есть тривиальных основаниях. Не буду, впрочем, настаивать, поскольку вы, я полагаю, считаете эти основания достаточными. Несомненно, ваши подозрения подкрепляются тем фактом — думаю, вам известным, — что я провел много лет в Германии, читая лекции в Берлинском университете, и вернулся на родину в 1934 году.

Он помолчал и, поскольку, видимо, ждал от меня подтверждения, я кивнул.

— Пожалуй, лучше всего для меня — это рассказать нам кратко о своей жизни, а там думайте, что хотите. Наверное, вы сейчас мне не поверите, но цель у нас одна. Я с моими знаниями тактики хочу помочь здешнему штабу исполнять свои обязанности по защите нашей страны, делая в то же время все, что в моих силах, чтобы помочь нашим солдатам в учебе. А поскольку и я, и вы, когда стоите у своей зенитки, оба работаем ради общей цели, я бы предпочел уладить это дело по-дружески. Поймите, — добавил он, — я очень дорожу своей работой здесь, она у меня частично исследовательская, и я не позволю, чтобы она была сведена на нет из-за предрассудков против любого, у кого были какие-то связи с Германией. Если вас сейчас арестуют, вы ведь будете настаивать на своих обвинениях. С вами наверняка обойдутся сурово, но в то же время власти могут посчитать нежелательным мое дальнейшее пребывание на Торби. А я слишком заинтересован в проводимой работе и готов положить все силы на то, чтобы предотвратить любой риск подобного поворота дел.

Его взгляд был прикован ко мне. В тишине комнаты я услышал, как слабо завыли сирены. Он не обратил на них никакого внимания.

— Поскольку вы газетчик, я полагаю, вы умный человек, — продолжал он. — Надеюсь, вам понятна моя позиция. Теперь о моем происхождении. Я родился в этой стране. Мой отец был натурализованный немец, а мать — наполовину ирландка, наполовину немка. Образование я получил в Рептоне[24] и Кэмбридже, а когда окончил университет, мой отец, бизнесмен, импортировавший фрукты, послал меня за границу, чтобы я изучил дело в различных отделениях фирмы. Да, я забыл сказать, что в последнюю войну он продолжал заниматься торговлей. Я тогда еще учился в школе и не успел на эту войну, хотя и пытался пойти добровольцем. В 1927 году я обосновался в Германии. Обнаружив, что бизнес, как таковой, меня не привлекает, я согласился на предложенную мне работу в Берлинском университете. Я оставался там в трудный период кризиса и наступления нацизма. Какое-то время можно было терпеть, но когда начались погромы, я решил, что пора оттуда убираться, — он заерзал в кресле и закурил сигарету. Будто в добавление к своим словам, произнес: — Мой отец был еврей. Его настоящая фамилия Вейлштейн, но, натурализовавшись, он сменил ее на Вейл, — он выпустил дым под потолок. — Хотите что-нибудь у меня спросить? Думаю, когда у вас появится возможность, вам не составит особого труда проверить то, что я рассказал.

— Есть один момент, — сказал я. — Вы знали, находясь в Берлине, одну девушку по имени Элейн?

Мой вопрос его слегка удивил. Потом вдруг лоб его разгладился.

— А, вы имеете в виду Элейн Стюарт? Она служит в ЖВС. — Я заметил, как он быстро посмотрел на лежавший на каминной доске бумажник. — Несомненно, вы видели нашу совместную фотографию вон в том бумажнике. В 1934 она была студенткой в Берлине. Славная девушка, она мне очень нравилась. Сейчас она здесь, и нам удается иногда встречаться. Это одно из тех совпадений… — Он развел руки жестом, который совершенно чужд англичанам.

На его лице вдруг появилась озабоченность.

— Уж не взяли ли вы, чего доброго, фотографию?

Я почувствовал, как краска вины заливает мне щеки. Я хотел сказать «нет». Я собирался сохранить фотографию у себя — просто на всякий случай.

— Боюсь, что да. Я считал, что она может предоставить ценность. Весьма сожалею, — сказал я, возвращая фото.

— Большое вам спасибо. — Его вежливость казалась излишней, ведь это была его собственность. — Хотите узнать еще что-нибудь? — спросил он, но я больше ничего не мог придумать.

Он встал.

— Тогда, я надеюсь, вы все хорошенько обдумаете, прежде чем предпринять что-либо еще. Если у вас возникнут какие-то неясности, заходите, пожалуйста, и мы их обсудим во избежание поспешных выводов с вашей стороны, особенно если они снова будут связаны с обыском моих комнат в надежде найти что-нибудь меня компрометирующее. — Он как-то печально улыбнулся и на мгновение даже показался мне очень человечным. — Я собирался немного поработать перед сном, но вот теперь придется убирать за вами.

Я тоже встал, и он проводил меня до двери.

— Я думаю, так вам будет легче выйти, — сказал он и, улыбнувшись, протянул руку.

Я пожал ее и пошел вниз по лестнице, ведущей в комнаты отдыха. Я забрал свои купальные принадлежности со стула и вышел. Стало совсем темно, хотя огни прожекторов освещали небо на юго-востоке.

Взглянув на светящийся циферблат своих часов, я удивился, обнаружив, что всего лишь десять. В этот час, казалось, вместилось так много. Я пустился бегом. В десять наш расчет должен был заступать, и я добрался до окопа как раз вовремя. Я ожидал, что меня будут расспрашивать, почему я так долго мылся, но никто даже не заметил, что я отсутствовал дольше обычного. Все были заняты обсуждением приказа о том, что нам официально разрешается стрелять на высоту до 20 тысяч футов — чем мы постоянно занимались с тех пор, как начался «блиц».

Глава VI

Воздушный налет

Спали мы в ту ночь мало. Самолетам, казалось, нет числа. Иногда мы видели их в лучах прожекторов, но не могли стрелять. С Торби не поднимался ни один самолет. Было холодно, из долины накатывал промозглый туман. С часу до четырех, когда на посту стоял другой расчет, нам удалось немного подремать. Но когда мы снова заступили в четыре, случайные машины по-прежнему возвращались домой, и отбой воздушной тревоги прозвучал лишь перед самой сменой.