– Господи, Жозефина, как же я боялся за тебя…!

Ещё бы тебе не бояться, подумала я с усмешкой. И поморщилась, когда он вновь взял мою руку, и прижал её к своей небритой щеке. Странная неаккуратность для такого холёного красавца, как он, но Франсуаза потом сказала мне, что он ни на секунду не отходил от моей постели все эти пять дней и обо всём на свете позабыл. Он боялся, что я приду в себя, и, оказавшись без надзора, вновь попробую себя убить. Чтобы этого не произошло, он караулил меня денно и нощно, и даже на завтраки не спускался, договорившись с Эллен, что та будет приносить еду сюда, в комнату. Франсуаза резюмировала этот рассказ весьма странной фразой: «Какая же ты дура, Жозефина!», после чего укоризненно покачала головой, глядя на мою вполне искреннюю обиду столь резким и незаслуженным словом.

– Если бы ты прыгнула, – сказал Эрнест тихо, – то я прыгнул бы следом за тобой.

Ах, ну что за мальчишество, право слово! Я хотела спрыгнуть, потому что собственными руками убила человека, которого люблю, и понимала, что не смогу жить с этим. Я хотела спрыгнуть, потому что мне некуда было возвращаться! Я хотела спрыгнуть, потому что не представляла дальнейшей своей жизни – я и сейчас не представляю, что буду делать дальше. Вероятно, дождусь, когда меня оставят в покое, и, закрывшись в ванной, воспользуюсь старым проверенным способом и перережу себе вены в третий раз.

А ты?! Ты, похоже, совсем не думаешь головой, Эрнест! Прыгнул бы за мной, да? Молодец. Только зачем? И, самое главное, на кого бы ты оставил свою дочь, малышку Луизу? Какой ты отец после этого?!

И если этой замечательной и романтичной фразой ты надеялся меня расстроить, то ты ровным счётом ничего не доби…

Боже, что со мной? Зачем я на него смотрю? Зачем прислушиваюсь к его словам?

Что… что такое, почему?! Почему я больше не могу это контролировать? Господи, куда делась сдержанная и холодная Жозефина, хозяйка собственным чувствам и мыслям? Неужели она погибла вместе с Габриелем в тот день?

– Я бы не смог без тебя жить, – продолжал де Бриньон. – Ещё восемь лет без тебя я бы не выдержал. Господи, ну какая же ты глупая… Пообещай, что никогда больше не станешь предпринимать таких попыток, Жозефина! Пожалуйста, пообещай!

Да шёл бы ты к чёрту! Я ответила полным презрения взглядом, слава богу, это я ещё не разучилась. А потом Эрнест, всё ещё прижимающий к своему лицу мою руку, вдруг заметил страшные шрамы на запястье. Восьмилетней давности шрамы, уже зарубцевавшиеся, но от этого не менее кошмарные. И он понял, откуда они у меня, и застонал в голос.

– Оставь меня в покое, Эрнест, – тихо попросила я, пытаясь высвободить свою руку, пока ещё были силы на то, чтобы пошевелиться.

– Разумеется, не оставлю! – Сказал этот упрямый мерзавец. – Чтобы ты опять сделала какую-нибудь глупость? Я никогда бы себе этого не простил. Нет, Жозефина! Увы, я и шагу от тебя не сделаю, пока не смогу тебе доверять.

– В таком случае, можешь оставаться здесь вечно, – пробормотала я недовольно. – Комната большая, места хватит! К тому же, тебе не привыкать проводить здесь ночи.

– Жозефина, я люблю тебя, – совершенно ни к месту произнёс он, прижимая мою ладонь к своим губам. – Я так испугался за тебя тогда, на мосту. Я думал, что не успею. И в тот момент понял, до чего бессмысленна, в сущности, моя жизнь без тебя. Я бы прыгнул следом. Ты мне не веришь? Я бы прыгнул.

Катись ты к чёртовой матери со своими признаниями, де Бриньон! Мне и без тебя тошно сейчас, невыносимо… Я закрывала глаза, и видела Габриеля. Я открывала их, и снова видела Габриеля. Он был повсюду: в той самой фиалке, уже засохшей, что стояла в бокале с водой все эти дни, в моём портрете на стене, что он нарисовал, в моём сердце, в моей душе, в моих мыслях… Он как будто всё ещё был со мной, сейчас, здесь. И он явно не был бы счастлив от того, что Эрнест де Бриньон сидит у изголовья моей постели и признаётся мне в любви.

– Пожалуйста, Жозефина, – простонал он, целуя мою руку, – пожалуйста, я прошу тебя, прости меня! Дай мне шанс снова завоевать твоё доверие, умоляю! Я… я ведь не смогу без тебя.

Знаете, что я думаю? Что эти слова давались ему нелегко. Де Бриньон сам по себе был человеком жёстким и сдержанным, ещё жёстче и сдержаннее, чем я сама. А тут – такие тёплые признания, такие жалобные мольбы… ему, между прочим, совершенно несвойственные! В ту секунду я впервые задумалась над его возможной искренностью, и попыталась представить как, должно быть, он страдает, если всё и впрямь так, как он говорит.

Глядя в его голубые глаза, я находила там лишнее подтверждение тому, как ему плохо, и как он боится потерять меня ещё раз, теперь уже навсегда.

И я искренне этим наслаждалась. Нет-нет, романтичная Жозефина наслаждалась вовсе не тем, что её любил такой видный мужчина, писаный красавец и уважаемый в Париже человек – разумеется, не этим!

Жестокая Жозефина наслаждалась его неподдельными страданиями, его невыразимой болью, его мучениями, его слабостью. Жозефина смотрела на всё это, и радовалась. Радовалась, что ему плохо. Каково?

Видимо то, что я выбрала светлую сторону, ещё не означало, что я согласна навсегда изгнать тьму из своей души. Я не разучилась ненавидеть. И не научилась прощать.

А следовало бы научиться.

Но у меня не получалось. Или не столько не получалось, сколько не хотелось. Я, действительно, собиралась до конца своих дней жить с этой ненавистью, лютой, горячей ненавистью к человеку, который меня всё это время любил. И будет любить ещё столько же. А я так и буду его ненавидеть, и любить только свою ненависть к нему – ненависть, которая помогала мне жить все эти годы.

Вот такая плохая ваша Жозефина! И думайте о ней что хотите.

– Ты никогда меня не простишь? – Со вздохом спросил Эрнест, поняв всё уже по одному лишь выражению моего лица. И тогда бессердечная Жозефина, равнодушно улыбнувшись, покачала головой и сказала:

– Никогда, Эрнест. Можешь не стараться.

XXVI

На третий день мне разрешили принимать гостей, причём, не поверите, добро дал всё тот же вредный Эрикссон. Англичанин Хартброук настаивал на полнейшем покое – была бы его воля, он и Эрнеста бы из моей комнаты прогнал! – но Мартин (к тому времени для меня уже просто Мартин, да-да) сказал, что парочка дружеских визитов мне не повредит. И, вопреки наставлениям Харброука, сам же привёл ко мне первых посетителей.

Разумеется, это оказалась чета Хэдинов. Заботливые и милые люди, господи, ну почему я раньше никогда не встречала таких?! В чём-то Жозефина и впрямь изменилась тем пасмурным июльским днём: она перестала видеть в окружающих только плохое, и потихоньку начинала открываться им. Не всем, безусловно, а лишь тем, кого считала достойными, как этих милых швейцарцев, например.

В чрезмерном любопытстве Томаса Хэдина я подозревала зря. Оказалось, что в прошлом он был начальником полиции в Лозанне – до того, как стать железнодорожным магнатом. И, добившись в этой жизни всего, о чём только можно было мечтать, он позволял себе время от времени ностальгию по прошлому, и часто принимал участие в расследованиях как неофициальное лицо, вот почему у него всюду был доступ, вот почему его так уважали комиссар Витген и руководство «Коффина».

Теперь стало совершенно очевидно, что Томас дал мне ключ от одной из своих квартир с исключительно добрыми намерениями, в силу своего сострадания и широты души. И никаких чёрных целей он не преследовал, и собственных выгод у него тоже не было. Он просто был хороший человек, вот и всё. Как и Арсений Планшетов, вошедший следом. Эрикссон, ненавистник русских и французов, поначалу не хотел его впускать, но журналистская наглость сыграла свою роль, и Арсен прошмыгнул в мою комнату прямо под его рукой, и сел на колени подле моей постели, как несчастный влюблённый.

– Жозефина, ну и напугали же вы нас! – Воскликнул он, глядя на меня с безграничной тоской в своих красивых тёмных глазах. – Как же вы могли быть такой легкомысленной! И дёрнула вас нелёгкая прогуляться под дождём!