— Прошу разрешения…

— Да.

— Товарищ командир, — спрашивает вошедший инженер-механик, — можно начинать зарядку батареи?

— Да. Постойте, механик… Вы Одинцова хорошо знаете?

— Конечно, товарищ командир.

— Ну и как он, по-вашему… Как он устройство корабля изучил?

— Можно сказать, удовлетворительно. Вначале особенно много занимался.

— Хорошо, — помолчав, говорит Старостин. — Идите.

Можно сесть и написать на одинцовском рапорте резолюцию: «Ходатайствую о переводе». Подумаешь, пару раз прикрикнули на него, что за нежности, на самом деле!.. Может быть, этот обидчивый лейтенант думает, что у него, Старостина, служба была сплошной сахар? Как бы не так, товарищ Одинцов! Вы не знаете, каково было лейтенанту Старостину начинать службу на лодке одного известного подводника. И время было немножко потруднее — осень сорок четвертого. Попробовали бы вы вести прокладку, когда над вами ахают глубинные бомбы и лодка беспрерывно меняет курс, уклоняясь от атак катеров. И никто не обижался, если командир ругнет за дело. И штурману Старостину доставалось — будь здоров! Но он не писал в рапортах, что рост его невозможен, не просился на другую лодку. Наоборот, гордился своей лодкой и своим командиром — Героем Советского Союза.

Конечно, если вглядеться сквозь героический ореол в детали более чем десятилетней давности… Ну, хотя бы тот ноябрьский, первый для Старостина поход, в котором они потопили четыре транспорта… Сколько дней тогда, накануне выхода, командир просидел с ним, молодым штурманом, над картами, над предварительной прокладкой? Да и в самом походе сколько раз наблюдал, как он ведет прокладку. Кажется, ни разу командир не вышел из себя, хотя, помнится, он, Старостин, напортачил тогда немало… Потом, в следующих походах, бывали жестокие разносы, но в первом, самом трудном, самом долгом… Нет, в первом командир был удивительно терпелив…

И вот ведь какая штука. Каждому командиру, естественно, хочется наилучшим образом выполнить задачу. Для этого ему нужна подготовленная команда, опытные офицеры. Взять любого командира — вряд ли он обрадуется, если в самый разгар плавания к нему придет неопытный, малоподготовленный офицер, заняв место сильного предшественника. А нервы все же поистрепаны, вот и начинаешь… Особенно ему, старому штурману, видеть неумелую штурманскую работу — нож острый.

Случается, в горячке дел забудешь иной раз, что самое главное — это все-таки не сдача очередной задачи, а воспитание, подготовка людей для боя…

Капитан второго ранга Старостин размашисто пишет на рапорте что-то и, спрятав его в ящик стола, принимается рассматривать документы атаки.

В двенадцатом часу дня в комнату лодочных офицеров стучится матрос. Не получив ответа, он подходит к койке Одинцова и, помедлив немножко, осторожно трогает рукой альпаковку.

— Товарищ лейтенант.

Одинцов сразу садится на койке, приглаживает ладонью мягкие черные волосы.

— Что случилось, Авраменко?

— Вас командир вызывает.

— А, хорошо… Перископ подсушили?

— Так точно, товарищ лейтенант. Все в порядке.

«Вот спросил про перископ, а уж, наверно, больше не служить на этой лодке. Жаль все-таки… Народ хороший. А такого толкового штурманского электрика, как Авраменко, конечно, нигде больше не сыщешь».

Командир лодки приглашает штурмана садиться. Одинцова обдает холодком от пристального взгляда голубоватых глаз.

— Прочел я ваш рапорт, — говорит командир. — Могу отметить, что слог у вас хороший. Но…

Томительная пауза. Штурман ждет. Все внутри у него так напряжено, что вот-вот лопнет со звоном какая-то струна.

— …Но по существу рапорта согласиться не могу.

Короткий безмолвный поединок вопрошающих карих глаз и бледно-голубых.

— Вы пишете, что рост ваш невозможен, — спокойно продолжает командир, поглаживая рапорт на сгибе. — Как это прикажете понимать?

Лопнула струна. Сбивчиво, глотая от волнения слова, штурман говорит о своей неудавшейся службе.

— …Я все время чувствую себя виноватым… Я ни разу не дал вам ответа… правильного ответа… Я начинаю сомневаться в самых простых вещах. Я хочу плавать, я люблю нашу лодку, но…

Старостин слушает, не перебивая. И когда штурман умолкает, он не спеша закуривает и говорит, глядя на голые ветки деревьев, раскачивающиеся за окном:

— Конечно, все мы люди, все мы человека, у каждого нервы и прочее… Скажу вам тоже откровенно, — командир переводит взгляд да Одинцова, — люблю в человеке хватку. Определенность, характер — как угодно назовите. Вон механик… Он тоже не сразу в меридиан вошел, срывался сколько раз, но была у него… — Старостин пошевелил пальцами, подыскивая слово, — ну вот эта самая хватка, иначе не скажешь. А вы… не обижайтесь только, вы еще не совсем определились, товарищ Одинцов… Правда, движение есть. Здесь я не согласен с вашим рапортом. Вы заметно выросли как штурман. Вот и вчерашний выход показал…

Видя, как обрадованно зажглись глаза Одинцова, командир встает, с шумом отодвинув стул:

— Одним словом, вот мой ответ.

Одинцов читает размашистую резолюцию, наискось перечеркнувшую рапорт: «Для перевода не вижу оснований».

— Ясно? Ну, все. Будем вместе служить, вместе плавать. Я еще из вас лучшего штурмана на бригаде сделаю. Не смейтесь, сделаю! Только, — командир делает энергичный жест обеими руками, — больше уверенности!

— Есть, товарищ командир!

— Между прочим. Вы последнее время меньше стали заниматься устройством корабля. Даю срок две недели. Зачет буду принимать сам.

В распахнутую форточку входит свежий, промытый апрельскими дождями воздух. Привычным шумом шумит за окном гавань.

— А рапорт давайте-ка сюда, — говорит Старостин. — Пусть полежит у меня. Все-таки любопытный документик. Когда-нибудь потом вместе почитаем.

Потеря

Западный ветер, видно, задул надолго. Небо — в непрерывном движении. Плывут, плывут тучи, косматые, угрюмые, и каждая вполнеба, и каждая с дождем. Грязными дырявыми мешками проплывают они над городом, высыпая холодный дождь.

Несмотря на собачью погоду, мне нравится этот город. Он тихий и уютный. Много аккуратненьких деревянных домов и заборов. Улицы сплошь обсажены деревьями — каштанами и липами. Сейчас у всех у них обрублены ветви — это чтобы лучше и прямее росли, — и кажется, будто деревья грозятся небу мокрыми корявыми кулаками.

На центральной площади — треугольный сквер. С одной стороны на него надвинулась серая громада островерхой стрельчатой кирхи, с другой примыкает кораблестроительный техникум, с третьей — на некотором отдалении — > ресторан «Якорь». Кирха не простая — памятник старины; доска, приколоченная у входа, извещает, что она, кирха то есть, охраняется государством. Ее высоченный шпиль торчит над городом, как указующий перст, и хорошо виден с моря.

О техникуме и ресторане «Якорь» говорить нечего — они обыкновенные.

Мы сейчас сидим как раз в этом ресторане и пьем пиво. По правде говоря, я предпочел бы в такую погоду что-нибудь покрепче, но мне неудобно перед моим собеседником: он человек в чинах и постарше меня. А он, может, заказал пива, а не коньяку, потому что стесняется меня? Кто его знает. На военной службе всегда очень не просто с выпивкой.

Итак, мы медленно потягиваем пиво, ковыряем вилками не слишком аппетитные ромштексы и чинно беседуем о минувших учениях. Торопиться нам некуда: до поезда еще часа два с лишним.

Капитан первого ранга Студенцов служит в Министерстве обороны. Сюда он приезжал инспектировать бригаду подводных лодок, которая стоит в военном городке, отделенном от города полем, реденькой сосновой рощицей и каналом. Кстати, когда-то, лет десять назад, он служил в этой бригаде.

Ну, а я — корреспондент флотской газеты. Я приезжал сюда на учения. Редактор считает меня оперативным репортером. Так оно и есть, должно быть: я основательно набил руку, на репортажах и информациях. Но, сказать по правде, мне это приелось. Надоело начинать свои немудреные статейки сакраментальной фразой: «Раздался сигнал учебно-боевой тревоги. Матросы быстро разбежались по боевым постам…» Ну и так далее, пока не появится во рту оскомина от частого употребления прилагательного «боевой». Затаенная моя мечта — написать хороший очерк. Такой, знаете ли, душевный и сдержанный, без «железобетонных» слов. Пока что я не уверен в своих силах. Но детали для будущего очерка заготовляю впрок. Вернее, просто я решил научиться видеть то, чего раньше не замечал.