— Илинка, что за выражения! — воскликнула Кристиана.

Она начала мыть посуду — это была самая неприятная работа в условиях Синешти, где все время приходилось подогревать воду на печи и разливать ее по тазам.

— Извини, мамочка, но не прерывай меня на самом интересном месте, прошу тебя! Итак, — продолжила она свой сенсационный рассказ, — эта чокнутая мамаша начинает лезть на стенку…

— Что?! — На минуту Кристиана даже остолбенела, но не выдержала и расхохоталась: эта девчонка просто неисправима…

— Ну вот… — протянула Илинка, скрывая свое смущение. Она даже покраснела, Кристиана отметила это про себя и решила ей лишний раз не выговаривать.

— Ну так вот, мать Жоржианы каждый раз пугается и. представь себе, звонит отцу на работу и заставляет беднягу справляться обо всех несчастных случаях в городе, а сама плачет от отчаяния. Подумать только, что эта сцена разыгрывается каждый раз, когда Жоржиана выкидывает такие номера! Конечно, это случается не слишком часто, но все же… Вообще-то она учится хорошо, но ведь каждый может схватить плохую отметку, все мы люди, верно?

— Слушай, — спросила Кристиана, — как это ей не надоедает разыгрывать каждый раз тот же самый спектакль?

— Что ни говори, это умная тактика! — Илинка не скрывала своего восхищения.

— Только для слабонервных, моя дорогая! Думаю, что на меня едва ли произвело бы впечатление подобное представление — оно в дурном вкусе! Во всяком случае, не советую тебе поддаваться соблазну попробовать…

— Ну вот, мамочка, — обиделась Илинка, — а мне-то это зачем?

— Ладно, не обижайся. — Кристиана решила на всякий случай выяснить, не связан ли рассказ о Жоржиане с отметками собственной дочери. — Скажи-ка лучше, как у тебя с уроками? Успеваешь?

— Ничего, — ушла Илинка от прямого ответа и тут же возмутилась: — Эти училки ужасны! Каждая думает, что нам нечего больше делать, как только учить ее предмет — «самый важный, самый нужный»! Задают и устно, и письменно, а если так по каждому предмету, — заключила она, — то просто не остается ни одной свободной минуты!

— Нечего жаловаться, ты не первый день в школе, — заметила Кристиана. — Сама же теряешь время на пустяки.

Илинка притворно надулась и ушла в свою комнату готовить уроки.

Оставшись одна, Кристиана вымыла посуду, вытерла ее и поставила в кухонный буфет. Потом надела свой самый толстый свитер, связанный специально для здешних морозов, и пошла выплеснуть воду, оставшуюся после мойки посуды. Стоило открыть дверь, как сразу в лицо ей ударила волна обжигающего холода, тут же устремившаяся в глубь дома.

Кристиана вернулась озябшая, от мороза у нее перехватило дыхание. Она остановилась у печки погреться. На дворе завывал ветер.

«Ветер трогает толкую струну» — вспомнилось ей. Так говорила мать Думитру.

Мыслями она невольно обратилась к этой одинокой старой женщине, которая так за них волновалась, так хотела, чтобы у них был свой дом…

Ей захотелось написать письмо старушке. Думитру некогда, он вечно занят. «Домашняя канцелярия», какой шутливо выражался, по его поручению находилась в ее ведении. Но кроме того, она любила писать свекрови. Она детально описывала ей всякие семейные мелочи, Илинкины дела в школе, писала о разных разностях, услышанных от жен офицеров и старшин, которые забегали к ней поболтать. Письма получались длинными — по пять-шесть страниц, и старушка им очень радовалась. «Будто я рядом с вами, будто вижу и слышу вас! Вот я и счастлива, что мне еще надо…»

Для Кристианы эти слова были истинной наградой. Она с нетерпением каждый раз ждала ответа. Знала, что это будет всего несколько слов, выведенных дрожащей старческой рукой, огромные буквы на тетрадном листе… Сколько усилии прикладывала старушка, чтобы сдержать дрожь в руке, непривычной к письму! Поэтому Кристиану так трогали эти строки. А может быть, еще потому, что после смерти собственной матери у нее не осталось близкого человека, кроме этой старушки, перед которым она продолжала бы чувствовать себя ребенком, который бы волновался за нее, как настоящая мать…

«Наверное, все люди испытывают иногда потребность продлить ощущение детства. Ведь это возможность хотя бы на какое-то время сбросить с себя груз ответственности, избавиться от бремени забот и обязанностей…» Она хотела спросить об этом Думитру, но тут же раздумала. Он мог ей ответить только одно: что его не гнетет бремя ответственности, забот и обязанностей, что уважения достоин только человек, который все делает сознательно и ответственно. Только это делает человека счастливым.

«Я заметила, — сказала она ему все-таки однажды, — что люди считают себя и считаются молодыми независимо от возраста до тех пор, пока сами чувствуют себя детьми, то есть пока рядом с ними родители, старики. Стоит им умереть, как мы сами становимся старшими в доме, и иллюзия нашей молодости исчезает… Уходя от нас, единственные свидетели нашего детства уносят с собой самый ценный подарок, который они нам сделали, — детство… Наверное, поэтому остающаяся после них пустота так угнетает…»

… Она писала, изредка останавливаясь, чтобы послушать завывание ветра в дымоходе; казалось, вихрь вот-вот закружит ее вместе со всем домом в своей неистовой пляске… Об этом диком ветре, о здешних снежных зимах она никогда не писала, чтобы не пугать старушку напрасно, не прибавлять ей волнений. Ей хотелось не тревожить ее, а радовать.

Она припомнила, что и сестрам своим она давно не писала. Брат, как и все мужчины, был менее чуток, а может быть, более занят и писал редко. Сестры же, разъехавшиеся в разные концы страны, сохранили взаимную привязанность, постоянно переписывались и созванивались. Встречались они, правда, редко, у всех были дети и работа, но раз в один-два года обязательно съезжались все вместе. Она решила, что напишет хотя бы Марии. Почти однолетки, они с детства были особенно близки. За письмом она представила себе зимний Бухарест, ее вдруг потянуло на его шумные улицы…

Она завидовала Марии: она живет в многолюдном, оживленном городе, где могли бы жить и они с Думитру…

Нет, она давно перестала на него сердиться, да и стоило ли? Она напишет Марии и про подарок, который он ей сделал на праздники. Она понимала, что это ему было нелегко, при его-то натуре… Но самое главное, что он поддерживал ее решение. За прошедшие годы она перестала было в себя верить, а он помог ей заглянуть в себя, убедиться, что она в состоянии жить не только его интересами. Он оказал ей поддержку как раз тогда, когда она была ей больше всего нужна…

Кристиана услышала стук калитки, скрип шагов на снегу, тяжеловатых, сдержанных. Она бы их узнала среди всех шагов на свете…

Думитру, вопреки прогнозам Илинки и ее собственным ожиданиям, вовсе не был сердит.

— Что-нибудь случилось? — спросила Кристиана осторожно.

— Случилось? — удивился он, и в его глазах мелькнула ободрившая ее искра радости.

— Я подумала, что если на службе задержались Мяхалаш и Тэнэсеску…

— Мы анализировали результаты учебы старшин, среди которых много утечистов [5], так что Тэнэсеску был необходим, — объяснил Думитру. — Я тебе рассказывал об этой своей затее со старшинами. Я договорился с директором сельской школы, что для них организуют специальный класс. В таких глухих местах, как у нас, не слишком много возможностей для проведения свободного времени, да и сельская корчма рядом… А для командира небезразлично, чем занимаются подчиненные в часы досуга. Я им создал условия для учебы. С этим были связаны некоторые привилегии. Например, их освободили от дежурств, ведь они каждый вечер ходят на занятия. С отпусками тоже. Мне из-за этих школьников весь график отпусков пришлось перекроить — чтобы дать им отпуск летом, во время каникул. Пусть только учатся! И вот, представь себе, захожу я в школу проверить посещаемость и отметки и обнаруживаю, что некоторые приняли все это за шутку, отмечались себе в журнале, и на этом дело кончалось…