Они долго стояли молча, каждый со своими мыслями, будто разделенные пропастью этих мыслей и чувств.
— Какого черта еще хотят эти нацисты, Нику, я не в силах понять. Для них война проиграна… Это только вопрос времени… Мы, как идиоты, убиваем друг друга… Солдаты умирают зазря. Слепому видно, что все кончено.
Он сплюнул в снег и прикурил сигарету. Сделав несколько затяжек, протянул ее сержанту.
— И я сыт по горло, Митря. Хочешь верь, хочешь нет, а я бы сейчас пошел колядовать. Выбрал бы несколько человек и пошел бы с новогодними поздравлениями. Даже к немцам…
— Глупости!
Никулае почувствовал себя неловко: шутка не удалась. Ему надо было сменить тему, найти более серьезный предмет для разговора. Он замолчал, ожидая, когда Думитру заговорит сам.
— Как-то теперь выглядит Анна, Нику? Наверное, у нее уже заметно… Почти четыре месяца…
— Ты рад? — спросил сержант, обрадованный тем, что нашлась подходящая тема для беседы.
— Неужели не рад? Если меня убьют здесь, хоть останется что-то после меня. Мысль о ребенке помогает мне… Будто бы я не здесь, а дома. Моя жизнь осталась там, продолжается в жизни ребенка. Разве не так?
— Да, так, конечно! На мою долю не выпало такого счастья. Только бы война кончилась…
Опустился тихий вечер, и валы снега между траншеями начали отливать синими тенями. На одном из поворотов хода сообщения Никулае развел костер из еловых веток, стряхнув с них намерзший снег. Чтобы поддержать едва набиравший силу огонек, он долго дул на него, потом взял картонку из одного ящика и сложил ее в виде веера. Затем подложил несколько коротких дощечек от снарядных ящиков. Когда пламя разгорелось, он нанизал на палочку кусок колбасы и начал водить палочкой над огнем. Но колбаса больше коптилась, чем поджаривалась. В вечерней тишине отчетливо различались голоса солдат, перекрываемые лишь порывами ветра.
— Этой зимой будто бы будут давать землю тем, кто на фронте. Мне сказал об этом старшина, ей-богу! — донеслось до слуха Никулае от первого орудия.
— А ты веришь, глупец! Пока не прикончим немцев, не увидишь ни одной сажени земли.
— Может, ты хочешь сказать, что тебе отпустят земли для могилки? — ответил другой голос. — Где это видано, чтобы платили до того, как закончено дело?
— А если меня убьют, мои ничего не получат, так, что ли?
— Получат, получат больше! Если кого убьют, дают больше, — вмешался в разговор третий, — Тебе что, не писали? Будто бы у нас дома большие перемены творятся. Правительство скинули, раз оно начало стрелять в рабочих. Они требовали хлеба, а им ответили пулями. Правительство приказало… Нам дадут землю коммунисты, они не заодно с боярами…
— Ну и глуп же ты! Ты думаешь, бояре сидят сложа руки? Что у них, дел много? Ведь они не воюют, как мы. Они сидят по своим поместьям со своими барынями и дергают за веревочки, чтобы все оставалось как было…
— Много ты понимаешь! Вот я, к примеру, если останусь жив, вернусь домой с пушкой и поквитаюсь кое с кем. Что, разве и теперь наше время не пришло?
— Э, Георге, завтра-послезавтра Гитлеру капут, будет мир, мы вернемся по домам. Еще и пахоту застанем… Времена меняются: как было, так больше не будет. Ты не читал газеты, что нам привезли на днях?
— Да я и грамоты-то не знаю. Но знаю, что, сколько я живу, в газетах — одно вранье и глупости. Газеты не про нас. Мы и без газет знаем, что к чему.
— Да уж! Только бы выжить! А тут еще и с холоду околеешь. Я уже ногу не чую… Ты что, дрыхнешь?
— Да нет, не дрыхну. Никак не заснуть… Ты не слышал, что было с ребятами со второго орудия? Им здесь отпустили земли. А ихние домашние читают молитвы за их здоровье и ее ведают, что через пару недель получат похоронки…
Огонь потух. Думитру и Никулае медленно жевали, уставившись на постепенно гаснувшие угли. Вокруг них еще плясали ночные тени. Тени новогодней ночи…
Все же то была обычная ночь, ночь как все другие. Ночь, за которой наверняка последует день, похожий на другие, — с маршем, с поспешным окапыванием, с бранью неизвестно в чей адрес, со скрежетом лопат, вгрызающихся в замерзшую, незнакомую, чужую землю.
Голоса солдат замолкали один за другим, заглушенные темнотой и холодом. Неумолимой реальностью были завладевшие всем холод и темнота. Они давили на людей, на их мысли, на их сон без сновидений, изматывали их души, глодали суставы.
Но все же то была новогодняя ночь! Из какого-то укрытия к ветвям деревьев на опушке поднималось — нет, даже не песня — знакомое и успокоительное бормотание, томилась мелодия, с которой когда-то под Новый год ходили от дома к дому колядующие. Кому-то из солдат не спалось в эту ночь. Мелодия медленно плыла в ночной морозной тишине, заглушаемая время от времени порывами ветра, и проникала в души других. В той песне не было слов, и она не была о чем-то конкретном. Это была скорее молитва, чем песня.
В разгар ночи грохнули несколько орудий. Румынских, немецких, советских? Кто знает? Глухие отдаленные удары разорвали тишину, растревожили ночь. Но люди спали. Все будто лишились слуха, даже часовые, которые дрожали от холода, переступая с ноги на ногу у орудий.
Но война бодрствовала. Ей были нипочем ни холод, ни чья-либо усталость. Она была самой судьбой. Война разрабатывала планы, составляла сводки, готовила сражения, убивала или миловала. Она решала от имени людей, которые ее изобрели и разрешали порой творить, что вздумается. Война позволила им отдохнуть, сделала так, что люди уснули. Не ночь и не усталость, а война. Даже та мелодия давно умолкла, обессилев. Хотя, возможно, никто и не пел — всем было не до этого. Может, это им просто почудилось.
Глава пятнадцатая
Дороги. Все время в пути. Города и села, столь похожие друг на друга. После сотен километров маршей и боев все стало похожим, повторяется с небольшими отличиями. Зима, казалось, тянулась с тех пор, как свет стоит. Иногда уже не верилось, что снова придет весна. Все больше снега, все сильнее стужа. Горы Татры, видневшиеся вдали в ясные дни, казались огромными сугробами, гигантскими белыми кладбищами, где всем хватит места.
Фронт останавливался на день-два; били орудия, впереди лихорадочно стрекотали пулеметы, потом наступала тишина. И тогда они, солдаты, знали, что надо снова собираться в путь, идти дальше, рыть новые траншеи к укрытия. Нет, этому не видно конца! Иногда они разбирали орудия и навьючивали на лошадей, иногда тащили их на колесах. Говорили, что из обоза пришлют санные полозья для перевозки орудий и минометов. Но пока те не получены, надо было по-прежнему разбирать их или тащить на колесах, толкая плечом, руками. Шаг за шагом, поворот колеса за поворотом. Солдаты кряхтели и ругались. Они не проклинали кого-то конкретно, а просто выплескивали накопившуюся в них злость, вели спор с судьбой. О, каждый из них, толкая вперед и перекатывая тяжелые колеса, давно превзошел Сизифа. И путь их никогда не кончался и казался вечным.
Небольшие остановки, где бойцы рыли укрытия и позиции, забирали последние силы. Твердый металл с яростью ударял в твердую как камень землю, согнувшиеся над лопатами фигуры постепенно исчезали под белым покрывалом снега.
Как хорошо, что зима выдалась снежная! Меньше надо было копать, чтобы устроить укрытия. Белый, холодный снег скрывал их и защищал от ветра и даже от снарядов, которые, разрываясь, поднимали вверх тучи снега вперемешку с комьями земли.
Солдаты переходили реку по льду. Небольшая речка, добравшись до равнины, по-видимому, потеряла свою неприступность. Об этом можно было судить по широкому броду, по довольно обширной долине, по изгибам реки вокруг покрытых инеем деревьев на берегу. Люди и лошади легко перешли по ледяному мосту. Прибыли на смерзшуюся, как бетон, гальку и два горных орудия. Минометы были погружены в разобранном виде на лошадей. Только орудия с группой солдат передвигались на колесах — каждое тащили лошади в упряжке.
По сигналу сержанта первое орудие двинулось вперед. Возница легонько стегнул кнутом по крупам лошадей, солдаты уперлись, подталкивая колеса плечами, впившись подковами ботинок в блестящий и гладкий, как стекло, лед. Осторожно, осторожно — чтобы выдержал лед.