— У тебя есть на меня компромат?

— Компромата нет, — рассмеялся Анатолий, — но я нюхом чувствую, что тебя пора прибирать к рукам.

Мы еще поговорили обо всем и ни о чем конкретно, я уже хотел попрощаться с Анатолием, когла вдруг, неожиданно для себя, сказал:

— Анатолий, послушай, я хотел тебя попросить…

— О чем?

— Если со мной вдруг приключится какая-нибудь история…

— Какая еще история? — встревожился мигом Полунин.

— Да ничего особенного, это я так. Словом, если что-то все же произойдет, значит у Гаутамы засветился во лбу глаз…

— Что?! — заорал Анатолий. — Какой еще глаз? У какого Гаутамы? Ты меня разыгрываешь, да?

— Приблизительно. — рассмеялся я в ответ, потому что пожалел о сказанном, уж больно нелепо все это выглядело дтя нормального человека.

— Фу, черт малохольный, — с облегчением вздохнул Полунин, — а я уж стал думать бог не весть что. Ну пока! Звони, и не только по праздникам.

Я повесил трубку, взглянул на Будду и мне сразу стало не по себе, он глядел на меня в упор, не сводя своего пристального пронзающего ока во лбу. Кажется, еще мгновение — и он полыхнет своим чудовищным, светом, необратимо опаляя мое сознание. Я быстрей включил свет, разгоняя проникающий в окна сумрак. При свете Будда будто потух, стал менее выразителен. Меня охватил панический страх: я уже не сомневался, что этой ночью глаз Будды засветится своим сатанинским пламенем. У прежних владельцев Будды был какой-то запас времени, потому что они не знали его чудовищного свойства, он их заставал врасплох, я же, оттого что знаю, не только не защищу себя, наоборот, я вызову это свечение немедленно, потому что Будда не позволит мне носить в себе его тайну. Ладно, я принимаю вызов!

Я поставит на стол две бутылки крепленого вина, положил пачку сигарет, установил Будду напротив моих глаз и потушил свет. Еще неизвестно, кто кого! Во всяком случае, я ощутил прилив сил, настроение немедленно улучшилось, я внес элемент игры в наш поединок, и от этого сразу исчез налет мистики. Игpa уравняла нас, исчезло состояние обреченности. Потому что исход любой игры может быть ничейным. Мы будем испытывать друг друга. Вот чего мне не хватало в наших отношениях! А почему нельзя предположить, что проиграет Будда? Очень даже может быть. Я выпил первый стакан вина, потом не удержался и сразу же залпом — второй. Стало легко и загадочно. Я спокойно выключил свет и стал ждать, прикуривая одну сигарету за другой. Мне казалось, что я даже вздремнул. Проснулся я неожиданно, словно от толчка. Вначале я никак не мог понять, почему я сижу в кресле, а не лежу в кровати, потому что за окном глубокая ночь. Потом я обратил внимание на легкий свет, плывущий по комнате. Я пришел в себя окончательно, осмотрелся и мой взгляд застыл, притянутый к одной точке: во лбу Будды светился алмаз. Свет медленно набирал силу, ширился, заполняя всю комнату, проникая в мозг, расщепляя сознание на атомы, ничем не связанные между собой, тело становилось невесомым, я как-будто парил, зависая в воздухе. Ослепительное пламя стало всеобъемлющим, бесконечным как Вселенная, мне открылись неведомые прежде миры, планеты, бездонная сияющая дыра заглатывала меня, всасывала в свое зыбкое призрачное пространство. Я задохнулся, рванулся из креста и, почувствовав, что сердце остановилось, закричал так, что от моего крика рухнули стены дома. Я вылетел в бесконечность, растворился в ней, неотступно преследуемый светящимся взглядом Гаутамы…

2. Полунин

Прошла неделя со дня смерти Виктора Веретенникова, сложного и противоречивого человека. Он был непредсказуем во всем, и в любви, и в ненависти, и состоял в равной степени из того и другого. Меня привлекали в нем интеллект и дерзость, способность на вызов. В общем, он отличался от всех, кто окружал меня. Однажды он принес показать мне медную рельефную пластину с изображением мифической сцены.

— Что это? — спросил я, любуясь точным вдохновенным литьем.

— Сейчас придумаю, — рассмеялся Виктср.

— Ты разве еще не знаешь?

— Конечно, нет, я ее только что приобрел. Полгода упрашивал одну необразованную тетку, пока не согласилась продать. Не мог же я при ней заниматься анализом и атрибутацией.

— Почему?

— Наивный ты человек, Анатолий Александрович, — да она после этого взвинтила бы цену так, что мне вовек не купить. Итак, начнем. Юноша, протягивающий яблоко, бесспорно Парис, которому Гермес вручил его для определения самой прекраснейшей богини. Как известно, на это звание претендовали три божественные женщины: жена Зевса Гера, воительница Афина и богиня любви Афродита. Гера, жена Зевса, предложила Парису власть над Азией; Афина — военную славу и победы; Афродита наобещала в жены прекраснейшую из смертный женщин, Елену, дочь громовержца Зевса и Леды. Парис прельстился обещанием Афродиты и отдал яблоко ей, что мы и видим на этой картинке: счастливая Афродита, нахмуренная Гера и разгневанная Афина. Пластина выполнена методом литья с последующей гравировкой. Уровень мастерства необычайно высок. Судя по всему, она изготовлена в двадцатые — тридцатые годы девятнадцатого столетия. Кто в России в это время преклонялся перед античной тематикой, да к тому же обладал такой совершенной техникой? Единственный и несравненный Федор Толстой. Что и требовалось доказать.

— Неужели эта работа принадлежит знаменитому Толстому?

— А ты что, слышал о нем что-нибудь? Или ты путаешь с Толстым, который написал «Войну и мир»? — В голосе неприкрытая насмешка.

Я завожусь:

— Что значит «слышал»? Не только слышал, но и читал про него. Он прославился изготовлением гипсовых медалей на тему Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года. Эти медали не уступали по внешнему виду ведтвудскому фарфору.

— Смотри, какой образованный! Для рядового преподавателя физики это роскошь. Сознайся честно: нравится пластина?

— Еще как!

— Вот и бери!

— Как же я могу, вероятно, это очень дорогая вещь.

— Господи, избавься, наконец, от своих комплексов. Сказал бери, значит, бери. Я себе еще достану!

Подарил безумно дорогую вещь и смеется. Вот в этом и был весь Веретенников: ради мгновения превосходства, чтобы доставить себе удовольствие широким жестом, мог расстаться почти с любым предметом из коллекции. Хотя сам сознался, что за этой плакеткой гонялся полгода. С «любым», конечно, преувеличение. Были в его собрании произведения, которые он бы не отдал даже в голодные годы, предпочтя скорее умереть. Собирателем он был неистовым, мог годами идти по следу какой-нибудь информации, разыскивая шестым чувством то голландскую картину, то фигурку папы римского из слоновой кости со створками на груди и сценами распятия Христа. Я ему не раз говорил: «Угомонись, нельзя объять необъятное. Все, о чем слышал, не соберешь». А он в ответ: «Это мой рок, Толя. Ничто не может мне заменить остроту ощущений при поисках старины. Даже любовь!..»— и снова смеется. Поди разберись, где он говорил правду, а где шутил со мной.

Смерть Веретенникова оглушила меня, смерть нелепая, неожиданная, можно сказать — страшная. Никто из его знакомых и близких не мог поначалу поверить в такой непредсказуемый конец. На Валентину было невозможно смотреть: на почерневшем лице потухшие мертвые глаза. Она даже не плакала — не было сил на крики и слезы, только смотрела на прозрачное лицо мужа и едва шевелила губами, будто пыталась что-то сказать. Возможно, так оно и было, только слова вязли в ее губах, не будучи никем услышанными. Да и предназначались они только одному, Виктору Николаевичу Веретенникову.

Судебная экспертиза установила, что Веретенников умер от инфаркта, наступившего в результате сильнейшего потрясения. Патологоанатом сказал, что у него в крови был сплошной адреналин. К тому же, в заключении было сказано, что Веретенников был в сильной степени опьянения. Ничего удивительного: на бюро в спальне нашли две пустые бутылки из-под портвейна. Говорили про его смерть разное: запутался в своих любовных похождениях, напился до чертиков и умер и прочий обычный набор слухов, сопутствующих смерти любого неординарного человека. У меня же не выходил из головы последний разговор с Витей, который он неожиданно, как бы в шутку закончил просьбой: если с ним приключится какая-нибудь история, то есть, если с ним что-то произойдет, значит у Гаутамы засветился во лбу глаз… До меня не сразу дошел смысл этой непонятной просьбы, но постепенно слова приобрели зловещий оттенок. Выходит, Витя не шутил, упоминая про этого таинственного Гаутаму, у которого мог засветиться глаз. Я никогда не слышал про Гаутаму, хотя это имя или название местности что-то напоминало, как-будто из Фенимора Купера. Может был такой индейский вождь?