— Хотите — развлеку? Я понемножечку собираю литературу о войне, не могу от нее уйти. Тут заложены странички про одну известную операцию. Пробегите, а потом поинтересуйтесь годами издания книг. Об­ратите внимание: и фамилии разные, и цифры, и о зна­чении операции сказано не одинаково... Впрочем, вы же помните то время.

Мы часто говорили друг другу эти слова: «Вы же помните то время». И если речь шла о футболе, память о времени помогала многое понять, всему найти ме­сто. И добру и злу. Вперемежку.

Вот кое-что из того, что мы не раз обсуждали.

...По-братски принимали у нас на стадионах сбор­ную басков, не слишком обижаясь, что она выигры­вала матч за матчем: республиканская Испания была гордостью и болью, ей сострадали.

В недоброй памяти тридцать седьмом на трибунах стадиона, не сговариваясь, принялись посвистывать, когда играло московское «Динамо». Не футболистов имели в виду, а принадлежность спортивного обще­ства. Это было немалой смелостью.

Попозже болельщики показывали со значением друг другу брошюрки с перечислением чемпионов, где у «Спартака» вместо одиннадцати семь фамилий и по­том нелепое «и другие». Четырех братьев Старостиных и Леуту помнили, хоть и были они далече.

В сорок четвертом, в войну, разыграли Кубок СССР, и было прекрасно, что взяла его команда «Зе­нит» из многострадального Ленинграда, недавно осво­божденного от блокады.

Декабрь сорок пятого, московское «Динамо» в Ан­глии, радиоголос вестника побед, Вадима Синявского, трогает нас до слез: мир ведь, товарищи, Бобров, Карцев и Бесков заколачивают голы!

Послевоенные сезоны, на трибунах «Динамо» пол­но людей в шинелях без погон, на костылях, с палками, с протезами, и им особенно, да и всем по сердцу, что футболом правит клуб армейцев — ЦДКА.

По самовластному, капризному генеральскому по­велению из ничего, за счет других команд, народился клуб ВВС. Но все его амбиции лопнули к полному удовольствию футбольной публики, уважающей спра­ведливость и не терпящей выскочек.

В пятьдесят втором за проигрыш на Олимпиаде югославам — волна репрессий. Расформировали ЦДКА, тот самый ЦДКА, который был любим, кото­рым гордились.

В Москве сборная ФРГ, чемпион мира. И матч со сборной СССР. Невыносимо было представить, что он может быть проигран. Потом наши проигрывали ко­манде ФРГ, и ничего, но тогда, в пятьдесят пятом, первая встреча как незарубцевавшаяся рана. И наши футболисты, словно на поле они выбежали не из под­земного туннеля, а с жаждавших победы трибун, зака­тили такой штурм в конце, что чемпион был повержен.

Шестьдесят четвертый, наша сборная, складная и сильная, победившая шведов, итальянцев и датчан, уступила в Мадриде в последнем матче Кубка Европы испанцам 1:2. Без объяснений, импульсивно, под на­строение устранен создавший ее тренер Бесков, пол­ный сил и идей. Никто не мог понять, за что.

В семьдесят втором оказалось, что все сходит с рук: ворошиловградскую «Зарю» подпирают плечами и тайными расходами в чемпионы. Где она сегодня, «Заря»? А след ее не простыл, тянется, покорежил он футбольные нравы.

...Футбол не живет сам по себе, во всем, чего он добивается, от чего терпит и страдает, так или иначе отражается время. Константин Сергеевич, заделав­шись историком футбола, размышлял над этим, быть может, больше, чем кто-либо другой.

Он знал, что ход футбола принято изображать в виде его игровой эволюции: смена тактических си­стем, убыстрение темпа, увеличение маневренности; изощрение турнирной стратегии. Знал, но оставался oт всего этого в стороне. Эры «дубль-ве», «четырех защитников», «тотальную» он предоставлял другим авторам.

У него было свое исчисление. Эры московского «Динамо», «Спартака», киевского «Динамо». Эры братьев Старостиных, Григория Федотова, Всеволода Боброва, Льва Яшина, Эдуарда Стрельцова, Валерий Воронина, Сергея Сальникова, Олега Блохина. Эры тренеров Бориса Аркадьева, Гавриила Качалина, Ми­хаила Якушина, Виктора Маслова, Константина Бескова, Валерия Лобановского. Эры судьи Николая Латышева, председателя федерации Валентина Гранаткина.

Есенин стоял на том, что футбол, как бы он внешне  ни изменялся, в любое время творят люди, и своими людьми он более всего интересен, ими и жив. Для него не было вопроса: когда играли лучше? Он мерил личностями, характерами, накалом страстей, живописностью. Добреньким Есенин не был. А к футболистам был на удивление добр, в каждом что-то находил. Говорят при нем об игроке: «Бездарь!» Константин Сергеевич тут же вмешается: «Да, бездарь, спору нет; но ни черта не боится, лезет напропалую». И тут же рассмеется и скажет: «Ваш покорный слуга ничего из себя в футболе не представлял. Но шел до конца. И бывало, матчи выигрывал». Или о другом судят: «Зачем его ставят: на него дунешь — и свалится». И опять Есенин свое: «Верно, шкет, но, когда он вывинтится среди верзил и удерет, это же наслаждение!»

Если бы Есенину довелось увидеть мексиканский чемпионат и гол аргентинца Марадоны в ворота англичан, когда тот подыграл мяч рукой, гол, застави­вший многих поморщиться, он выразился бы так: «Шпана, это точно. Но играет бес-по-доб-но». Я слы­шу, как он произнес бы это слово по слогам.

Несколько лет подряд всем на удивление Есенин печатал прогнозы перед финалами Кубка СССР, Смысл был в том, что победит та команда, которая первой забьет гол в ворота у Северной трибуны. Это в четный год, а в нечетный — в противоположные. Народ посмеивался, но выходило по Есенину. И фут­болисты поверили, признавались, что держат в уме, какие ворота надо беречь пуще глаза, а в какие во что бы то ни стало забить.

— Слушайте, вы разводите чертовщину, это же ни на что не похоже,— наседали на него.

Он загадочно усмехался и пожимал плечами:

— Что я могу поделать? Подмечено. Как будто не бывает в жизни необъяснимых совпадений?..

Те деньки были веселые, легкие. Пришли совсем другие.

Как-то звал он меня на дачу, а я, зная, что у него там плохенький телевизор, сказал, что хочу посмот­реть дома матч «Днепра» с киевским «Динамо».

— Бросьте, приезжайте, гарантирую ничью, и ско­рее всего 2:2.

— Уверены?

— К сожалению, да. Но это не прогноз, а диагноз. Скоро моя алхимия никому не будет нужна.

2:2 состоялось. Есенин и не вспомнил о своей догадке, для него матчи, в которых возможен сговор, не существовали. Он не возмущался, не выкрикивал прописных истин об аморальности надувательства. Он темнел лицом, когда при нем говорили о проделках: футбол, как сухой песок, утекал из его рук, все, чему он отдал годы, становилось бессмысленным.

Когда форвард «Днепра» Протасов в чемпионате 1985 года забил 35 мячей, побив долго державшийся рекорд Симоняна, Есенин признался мне:

— Написать я обещал и напишу. Но что хотите со мной делайте, чувствую — не настоящий рекорд, его организовали, провернули. Протасов — талантище, от бога центрфорвард! Боязно за него: молоденький, не ведает, что творит...

Шли мы с ним по Арбату. Там есть дом, где на верхних этажах, в нишах, статуи рыцарей, а в нижнем этаже — ювелирный магазин. Есенин на ходу бросил:

— Символическое сооружение, здесь бы надо еще и управление футбола поселить...

Жизнь его была бы полна и без футбола. Его укоряли: «Могли бы заниматься чем-нибудь более ин­теллектуальным». Он и в самом деле был человеком богато начиненным.

Однажды я упомянул, что ездил на станцию Желез­нодорожная.

— Это же бывшая Обираловка! Был случай, мы с Мейерхольдом припозднились в городе и опоздали на поезд в Балашиху, пришлось сесть на тот, который шел до Обираловки. Оттуда до нашей дачи верст семь, наверное. Всеволод Эмильевич всю дорогу бежал. Я, мальчишка, ругался, скулил, а он — ноль внимания: не мог он себе позволить, чтобы Зинаида Николаевна волновалась несколько лишних минут...

Константин Сергеевич то и дело твердил, что зася­дет за воспоминания о матери («Я же у нее в гример­ной вечерами пропадал»), вот только соберет матери­алы для книжки о «Спартаке». Ни то ни другое ему не было суждено написать.