Прихожу в редакцию, встречаю в коридоре Влади­мира Андреевича Новоскольцева, главного редактора, и он напускается на меня для виду: «Где вы пропада­ете? Берите машину, и — в «Аэрофлот», рейс завтра утром. Нам нечего печатать о футболе, а вы тут раз­гуливаете!»

Так я и покатил. В голове ни единой мысли ни о неведомой загранице, ни о чемпионате. Не смутило и то, что шведских крон не выдали, моя доля — у руководителя делегации, в Гётеборге, а туда надо до­бираться из Стокгольма поездом. Хорошо, что на­шлись снисходительные люди в посольстве, выручили странного репортера с пустым карманом.

Что и говорить, особое, личное значение события сделало меня легкомысленным. Первые дни я пребы­вал в радужном настроении, рассматривал вблизи эту самую заграницу и в чемпионат включиться никак не мог. Помню, наибольшее впечатление на меня произ­вело левостороннее движение, принятое в Швеции, старался побыстрее приспособиться — москвич же, не провинциал, — но то и дело совался невпопад на пере­ходах и с позором отступал.

Репортер не заявляется на стадион свеженький как огурчик, ни о чем не помышляя, чтобы только там нахвататься впечатлений и изложить их на бумаге. Нет, мы приходим с выношенными, обдуманными предположениями, больше того, мы жаждем, чтобы наша точка зрения восторжествовала. Читатель может этого и не заметить, но в том, что мы передаем со стадиона, обычно торчат уши внутренней борьбы, мы полемизируем сами с собой, сами себя убеждаем. Да и как иначе, если живешь жизнью футбола.

Я же на шведском чемпионате высадился в полном неведении, точнее сказать, в обольщении. Мне было легко думать, что у нашей команды дела пойдут пре­красно, недаром же она за два года до этого выиграла Олимпийский турнир в Мельбурне, побеждала в това­рищеских встречах сборную ФРГ — чемпиона мира, сборную Венгрии — второго призера, сборные Шве­ции, Польши, Югославии, делала ничьи со сборными Англии, Франции. Не один я, а все тогда у нас пережи­вали горделивое удовольствие от бодрого выхода на международную арену нашей сборной. Она только начинала, первый матч в рамках чемпионата мира был для нее всего-навсего тридцать третьим, все предыду­щие мы знали назубок, и никаких тревог не испыты­вали. И никто — ни тренеры, ни игроки, ни журнали­сты, те, кто были постарше меня, — понятия не имел, с чем едят эти самые чемпионаты мира.

Все это вместе — и мое настроение, и мое неведе­ние —  привело к тому, что ничью с англичанами я при­нял как досадное недоразумение, тем более что в воро­та нашей команды был назначен пенальти за наруше­ние, случившееся до линии штрафной площади. Такого рода судейские ошибки потом приходилось неоднок­ратно видеть и в международных встречах, и на чемпи­онате страны — они всегда возмущают, они наглядны, особенно после появления телеповторов. Тогда и вовсе осталось ощущение как от небывалой нелепости.

Самомнение позволило мне не поехать в город Бурос на матч СССР — Австрия («наши выиграют, какой разговор») и остаться в Гётеборге на встречу Англия — Бразилия. На это мое решение повлиял

тренер-наблюдатель Константин Бесков, с которым мы поселились в одной комнате. Он успел посмотреть бразильцев с австрийцами и по секрету сказал мне, что чемпионами станут бразильцы: играть лучше, чем они, невозможно.

Матч этот закончился «по нулям», счет наиболее сложный для выводов, аргументы не явные, не под­твердившиеся — в таких случаях надо дать волю во­ображению, представить будущее обеих команд на основании их скрытых достоинств. Мне тогда это было не по силам, к матчу я отнесся сдержанно, хотя, разумеется, и разглядел, что у бразильцев два центральных защитника и два центральных напада­ющих. Но что из этого следует, не понял, всего лишь 0:0, все равно что ?:?.

Чемпионат для меня начался на «Уллеви» с матча СССР — Бразилия, того самого, когда на поле впервые вышли Пеле, Гарринча, Зито и бразильская сборная оказалась в том составе, в котором она мало того что стала чемпионом, еще и стала надолго недосягаемым образцом команды, составленной из одиннадцати звезд.

В апреле восемьдесят первого я был в Гётеборге на хоккейном чемпионате. Зал, где с шипением резали лед, сухо похрустывали клюшки, трещали борта, глухо сталкивались тела, находился в двух шагах от стади­она «Уллеви», заколдованного тишиной и ожиданием. Улицы были сухими, чистыми, полными солнца, попа­дались афиши, сообщавшие, что в ближайшее воск­ресенье по всей Швеции — открытие футбольного сезо­на. Я вздыхал, шагая на работу в зал мимо запертого стадиона. Искушение томило душу. И я улизнул от своих спецкоровских обязанностей. Не простил бы се­бе, не сделав этого.

Медленно шел вдоль высокой трибуны с ребрами скамеек, отыскивая те, где в пятьдесят восьмом рас­полагалась ложа прессы. Ноги сами принесли, ози­раться и примериваться не пришлось. Сел там, где сидел без малого четверть века назад.

Память немедленно предложила Гарринчу. Вот здесь, на этой полосе, именуемой правым флангом, совсем рядом, под скамьями прессы, он мелькнул с одиннадцатым номером на спине. Крадучись прибли­жался с мячом к защитнику Б. Кузнецову, тот пятился как загипнотизированный. Бразилец склонился влево, до самой травы, словно подстреленный, а когда за­щитник, поверив, сделал шаг в ту же сторону, неулови­мо быстро выпрямился (недаром бразильцев зовут «кобрами»!) и справа пронесся к воротам. Штанга басом загудела, потрясенная ударом мяча. С этого эпизода начался тот знаменитый матч.

Наши проиграли 0:2, оба мяча забил центральный нападающий Вава, а состоявший с ним в связке 17- летний Пеле в день своего дебюта, как видно, еще не освоился (в моем блокноте он ни разу не упомянут). Свою головокружительную карьеру «короля» он начал в следующем матче, забив гол сборной Уэльса.

К поражению нашей команды я заранее не был готов, долго внутренне сопротивлялся, на что-то наде­ялся. Но ближе к концу почувствовал, что мое просто­душное боление за своих не исчерпывает впечатлений, что тут какой-то невиданный футбол и его грешно прозевать. Помимо моего желания прорвалось вос­хищение игрой бразильцев, потеснившее горечь. Я ухо­дил со стадиона в смятении. Знал, что некрасиво, нечестно отступаться от своей команды, но ничего не мог изобрести ей в утешение и оправдание: бразильцы покорили.

В автобус, в котором я должен был ехать вместе с футболистами, вошел, стараясь остаться незамечен­ным, уселся далеко сзади и дал обет молчания. Так всегда лучше держать себя репортеру после пораже­ния, а в этот раз я боялся выдать свою раздвоенность, в которой еще не разобрался.

Когда мы тронулись, в автобусе вопреки обыкнове­нию задвигались и заговорили, да оживленно, напере­бой, едва ли не весело. Я прислушался и понял, что моя раздвоенность не преступна, что и мастера, как их ни огорчило поражение, покорены игрой бразильцев, игрой, с которой им сталкиваться не приходилось. Для меня услышать эту звонкую, добрую разноголосицу было огромным облегчением, мне тоже захотелось принять в ней участие, я заговорил с соседями, и они кивками и улыбками встретили мои восторженные восклицания.

Потом, когда в полуфинале французам и в финале шведам бразильцы забили по пять мячей, да еще с подчеркнутой легкостью, я оценил по достоинству проигрыш нашей команды. Это был тот проигрыш, когда за побежденных нисколько не неловко, когда их достоинство не пострадало. Оттого, наверное, наши мастера и позволили себе с легкой душой расхваливать бразильцев, что сами не сплоховали, заставили по­бедителей помучиться.

После этого матча футбол вышел для меня из турнирных рамок и задал уйму вопросов. Ответить на них я не умел, но почувствовал, что обязан учиться отвечать.

Как спецкор на том чемпионате я отработал слабень­ко, по-школярски, писал кое-что и кое о чем. Крити­ческих отзывов в редакции после возвращения я не услышал и объясняю это тем, что тогда, в пору нашего первого приобщения к мировым чемпионатам, никто толком не знал, как их освещать. Если бы сейчас редакция получила корреспонденции подобные тем, которые я передавал из Швеции, меня бы уволили. Что ж, и мы, репортеры, проходим свою дорогу вместе с теми делами и теми людьми, о которых пишем. Как наш футбольный мир открывал для себя неведомое, так и наша пишущая братия брела на ощупь.