Остальные арестанты уже вышли на волю четыре часа назад. Дурака он свалял, вполне мог выжать из Руша и это. А теперь они все уже далеко. Бастель, кальфактор кастеляна, рассказал, пока Куфальт переодевался в свое, что и Зете выпустили. Рано утром у него на всякий случай еще раз спросили, признает ли он себя виновным в оскорблении должностного лица, в противном случае останется в тюрьме на новый срок… Ну, он и признал. Получил условно-досрочное. Все ж таки… Свиньи они все тут. Свиньи. И все тут становятся свиньями. И он сам, Куфальт, с письмом вчера вечером вел себя по-свински, да и в истории с сотенной был свинья свиньей, что там говорить — за эти пять лет тысячу раз поступал по-свински. И все для чего? Веди он себя иначе, все равно ведь вышел бы на волю в тот же самый день и час… Но чувствовал бы себя по-другому.
Теперь, во всяком случае, все позади. И отныне он будет жить по-честному. Он хочет спать спокойно и жить без тревог. Главное, чтобы без тревог! Хотя сотенную он все же отсюда вынесет. Но это в последний раз.
Куфальт меряет шагами комнату из угла в угол, из угла в угол. Камера опять залита солнцем. Чудесный день нынче. Все последние дни в его камере было так светло, как ни разу не было за пять лет. Бог даст, хорошая погода подержится и когда он уже будет на воле…
Вот только этот приют… Уж очень нахально смеялся ему в лицо инспектор. Правда, потом он все-таки получил в кассе все причитающиеся ему деньги, так что, если в приюте будет совсем уж невтерпеж, он просто-напросто плюнет на них…
Кто-то скребется в дверь. Куфальт одним прыжком подскакивает к ней.
— Да?
— Эй! Это ты, Вилли?
— Ясное дело я, ты что, ослеп?
— Так ведь тебя теперь не узнать — вон как вырядился! Я — кальфактор из твоей секции. Туалетное мыло у тебя в чемодане?
— Да.
— Оставь его мне, парень. Положи под парашу. Я заберу, как только ты уйдешь.
— Ладно.
— Только точно, Вилли.
— Возьми и погляди в глазок. Вот сейчас, при тебе, выну и…
— Эй, Вилли, у тебя и табачок остался? На воле-то сможешь сразу себе еще купить. Положи и табак туда же.
— Грабители вы, ох, грабители!
— Парень, мне еще три года здесь трубить!
— Ну и что с того? Я оттрубил пять, а Брун, который сегодня освободился, так целых одиннадцать!
— Ой-ой-ой! Брун-то! Так ты еще ничего не знаешь?! Ну, парень, в тюрьме только и разговору что об этом.
— Да в чем дело-то? Что с Бруном?
— Он уже опять тут! Только три часа и побыл на воле — и опять за решеткой.
— Да ты бредишь! Брехня все это!
— Сам кастелян рассказал! Как они вышли отсюда компанией, так компанией пошли и напились. Один Зете уехал на поезде. А кто-то из них знал, где девок найти. Вот они и заявились к ним на дом. А те еще спали и не хотели открывать пьяным. Ну они подняли шум, прибежал хозяин дома и стал их гнать. Тогда они спустили хозяина с лестницы — в его собственном доме! Тот в полицию, а когда вернулся с полицейскими, оказалось, что парни все-таки прорвались к девкам! Ну, когда явилась полиция, те в крик, дескать, ворвались к ним силой, дверь взломали. Что тут скажешь, изголодались ребята, ясное дело! И теперь все, как один, сели на казенный харч. Сегодня к вечеру, сказал кастелян, их переведут в предвариловку.
— Не верю! И никогда в жизни не поверю! С другими вполне могло случиться, понятное дело, но не с Эмилем Бруном! Только не с ним!
— Шухер! Руш!!
Куфальт отскакивает от глазка к окну. И слышит, как за дверью главный изрыгает потоки ругани вслед кальфактору.
«Что ж, все, конечно, возможно! — думает Куфальт. — Эмиль Брун, бедняга! Такие, как он, вечно попадают в передряги. Тише воды ниже травы, никого не задел, не обидел — ни разу за одиннадцать-то лет! Здорово они тебя подкузьмили, зря ты, значит, воле радовался! Стоит теперь получить даже две-три недели, условное освобождение летит к чертям собачьим, и тебе светит начать все сначала».
Вилли Куфальту страшно, он боится, потому что чувствует — с ним может случиться то же самое. Никто не может за себя полностью поручиться, где-то и сорвешься…
«Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды, тому так и придется ее хлебать!»
Отмахнувшись от этих мыслей, Куфальт берет висящую на гвоздике синюю брошюрку с выдержками из Уголовного кодекса. Перевернув всего несколько страничек, он натыкается на такой текст:
«При отбывании установленных приговором сроков заключения тяготы и лишения тюремного режима, равно как и поддержание чистоты и порядка должны содействовать духовному и нравственному возрождению, охране здоровья и работоспособности заключенных. Особые усилия должны быть направлены на воспитание в них способности после освобождения вести честную, сообразующуюся с законами жизнь. Необходимо также всячески щадить и укреплять в них чувство собственного достоинства».
Куфальт захлопывает брошюрку. «Вот оно как! — думает он. — Что ж, тогда все в наилучшем виде. Полный порядок. Все путем. И что только люди думают, сочиняя такую туфту…»
Тринадцать часов пятнадцать минут. Куфальт стоит с часами в руке. Он ждет. Сердце колотится так, что слышно. Из коридора доносится звук шагов; шаги приближаются к его камере и — минуют ее. «Забыли они про меня, что ли, сволочи! Или назло заставляют тут торчать лишние три минуты!»
Звук шагов опять раздается в коридоре, приближается и замирает перед дверью его камеры. Шелестит бумага. Потом в скважину вставляется ключ, щеколда отскакивает, и старший надзиратель Федер со скучающим видом говорит:
— Ну, Куфальт, выкатывайтесь отсюда со своими манатками!
Куфальт выходит и в последний раз оборачивается, чтобы взглянуть на стекляшку. Перед ним, как на ладони, все огромное здание тюрьмы с семью сотнями камер, здесь был его дом много лет подряд, здесь он чувствовал себя дома. Из-за угла выглядывает кальфактор его секции — можно ли уже проскользнуть в его камеру? Куфальт кивает — давай, мол, можно.
Потом они идут подвалом мимо кастеляна. Тут царит тишина. И вдруг Куфальту приходит в голову спросить:
— Скажите, господин старший надзиратель, правда ли, что Брун опять сел?
— Слышал что-то такое, но может, и брехня.
— Но сюда он пока еще не попал?
— Да нет, сюда он и не может пока попасть. Сперва поведут к судье, чтобы тот дал ордер на арест.
Они пересекают передний двор. Перед воротами стоит старший надзиратель Петров.
— Давай сюда, сынок! Тут тебе кучу денег отвалят.
В караулке Куфальт расписывается в ведомости.
— Спрячь подальше, целее будут. Денежки тебе еще ох как понадобятся. Погоди-ка! Кредитки положи в бумажник. Вот так! Бумажник у тебя классный. Пусть всегда будет полон! В кошелек положи серебро отдельно, медяки отдельно. А, теперь иди, сынок!
Они стоят под аркой ворот. Петров отодвигает одну задвижку за другой. Потом достает ключ.
— Дуй и не оглядывайся. На тюрьму не след оглядываться. Я плюну тебе в спину три раза, а ты не вытирай, — это такая примета, чтоб сюда не вернуться. Ну, сынок, с богом!
Ворота распахиваются. Перед Куфальтом расстилается большая, залитая солнцем площадь. Газоны покрыты сочной зеленью. Каштаны в цвету. Снуют прохожие, женщины в светлых платьях. Куфальт медленно и робко выходит на свет божий. Нет, он не оглядывается.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Приют «Мирная обитель»
Во-первых. Петров слишком рьяно исплевал ему сзади пальто; Куфальту все время мерещилось, что прохожие ухмыляются за его спиной. Поэтому он снял пальто и перекинул его через руку, стерев таким образом плевки, но это ничего не значило: он все равно не вернется в тюрьму!
Во-вторых, уже сидя в поезде, он оглянулся на город, и вдруг между домами еще раз вынырнула высокая серая бетонная громадина, усеянная множеством зарешеченных отверстий, — это тоже ничего не значило, потому что в этот миг он удалялся от нее: он все равно не вернется в тюрьму!